(В слободке не выращивали роз.)

Я представляю крошечное зальце

С великолепным фикусом в углу.

Врастяжку дремлют солнечные зайцы

На выкрашенном охрою полу.

Перед диваном столик несуразный,

Трюмо, как будто в ряске озерцо…

У женщины худой и черноглазой

Надменное от горестей лицо.

Заштопанные бережно скатерки,

Дешевый голубой сервизик в горке

И чистота – до блеска, до сиянья,

Единственная роскошь бедноты.

А вот цветы – всех смертных достоянье…

Да, я люблю мещанские цветы,

Я без кавычек ставлю это слово

В его первоначальном смысле, в том,

Что люди жили тяжко и сурово,

А труд во все эпохи был трудом.

…Цветы цвели смиренно, безотказно,

В подвалах и на чердаках цвели,

В кастрюльках ржавых,

В банках безобразных,

Цвели – благословение земли.

Теперь, когда конец домишкам тесным

И все иначе, именно теперь

Мне кажется особенно нечестным

Взять и захлопнуть перед ними дверь.

Нынче детство мне явилось,

приласкало на лету.

Свежим снегом я умылась,

постояла на ветру.

Надышалась, нагляделась, —

ну какая красота!

Дня бессолнечного белость,

далей хвойная черта…

Снежно-снежно.

Тихо-тихо.

Звон в ушах – такая тишь.

В темных сенцах пахнет пихтой,

у порога – пара лыж.

Пара струганых дощечек,

самоделье детских рук.

Сколько вещих и не вещих

снов скитается вокруг…

Где таилось,

где хранилось?

Вдруг припомнил человек:

хлебным квасом пахнет силос,

спелой клюквой пахнет снег.

Как ни покажется это нелепо вам,

но едва разгоралась заря малиново,

я просыпалась от

великолепного,

важного, грозного рыка

львиного.

Ржавый тополь шумел

у окна открытого.

Высыхало… Теплело… Тянуло чадом…

Всех готова жалеть я,

кто не испытывал

величайшего счастья —

жить с цирком рядом.

Просыпаться и тотчас, не тронув чая,

обманувши бдительность домочадцев,

к сердцу хлеб похищенный прижимая,

к заветному лазу в заборе

мчаться!

Я помню, мама диву давалась —

куда столько хлеба у нас девалось?

Ведь жили тогда мы

в приволжском городе,

еще не успевшем забыть о голоде.

Но я ни о чем не думала, кроме

восхитительной дружбы

слоненка Томми.

Я вдыхала чудесный запах конюшен,

запах опилок, острый и свежий,

двери были раскрыты, огонь потушен,

шли репетиции на манеже.

Меня давно гонять перестали,

чередою привычной текла работа,

трико стеклярусом не блистали,

они темнели от пятен пота.

Я часами не отрываясь глядела,

с какой беспощадностью и упорством

эти люди себе подчиняли тело,

чтобы трудное стало легко и просто.

Я часами не отрываясь глядела,

как размеренно-ровно качалась лестница,

как в десятый и в сотый

четко и смело,

как пружинка,

взлетала моя ровесница.

Изредка меня родители брали

на вечернее представление.

Бодро марши гремели,

трико сверкали

в непривычно-торжественном отдалении.

И хотя я помнила, как им трудно —

друзьям моим – давалась удача,

все равно мне казалось

все это чудом,

да и нынче

не думаю я иначе.

И нынче я, вспоминая о многом,

радуюсь,

что когда-то в детстве

дни свои проводила в цирке убогом,

с чудесами такими в соседстве.

Котенок был некрасив и худ,

сумбурной пестрой раскраски.

Но в нашем семействе обрел уют,

избыток еды и ласки.

И хотя у котенка вместо хвоста

нечто вроде обрубка было,

котенок был —

сама доброта,

простодушный, веселый, милый…

Увы! Он казался мне так нелеп,

по-кроличьи куцый, прыткий…

Мне только что минуло восемь лет,

и я обожала открытки.

Я решила: кто-нибудь подберет,

другой хозяин найдется,

я в траву посадила

у чьих-то ворот

маленького уродца.

Он воспринял предательство как игру:

проводил доверчивым взглядом

и помчался восторженно по двору,

забавно брыкая задом.

Повторяю – он был некрасив и тощ,

его я жалела мало.

Но к ночи начал накрапывать дождь,

в небе загромыхало…

Я не хотела ни спать, ни есть —

мерещился мне котенок,

голодный, продрогший, промокший весь

среди дождливых потемок.

Никто из домашних не мог понять

причины горя такого…

Меня утешали отец и мать:

– Отыщем… возьмем другого… —

Другой был с большим пушистым хвостом,

образец красоты и силы.

Он был хорошим, добрым котом,

но я его не любила.

Я зерна сыпала чижу

и воду в блюдце наливала.

Мне было… Сколько – не скажу, —

я до окна не доставала.

Я подставляла, помню, стул,

чижу просовывала ветку,

а чтобы вечером уснул,

платком завешивала клетку.

Суббота. Чистые полы.

Басы далеких колоколен.

И стекла празднично светлы.

А чиж молчит, угрюм и болен.

Закат ползет по скатам крыш;

звеня, о стекла бьется муха…

В моих ладонях мертвый чиж,

не птица, нет, – комочек пуха.

И не доступная уму

тоска, сжимающая горло…

Сама не знаю почему,

но время этого не стерло.

Я помню: приоткрыла дверь,

и луч дрожит на этой двери…

Мне только, может быть, теперь

понятной стала та потеря.

У каждого есть в жизни хоть одно,

свое, совсем особенное место.

Припомнишь двор какой-нибудь, окно,

и сразу в сердце возникает детство.

Вот у меня: горячий косогор,

в ромашках весь и весь пропахший пылью,

и бабочки. Я помню до сих пор

коричневые с крапинками крылья.

У них полет изменчив и лукав,

но от погони я не уставала —

догнать, поймать во что бы то ни стало,

схватить ее, держать ее в руках!

Не стало детства. Жизнь суровей, строже.

А все-таки мечта моя жива:

изменчивые, яркие слова

мне кажутся на бабочек похожи.

Я до рассвета по ночам не сплю,

я, может быть, еще упрямей стала —

поймать, схватить во что бы то ни стало!

И вот я их, как бабочек, ловлю.

И с каждым разом убеждаюсь снова

я в тщетности стремленья своего —

с пыльцою стертой, тускло и мертво

лежит в ладонях радужное слово.

Еще шуршат, звенят и шепчут капли,

с листвы катясь в пахучую траву.

И каждый звук в молчанье сада вкраплен,

как зерна звезд в ночную синеву.

Перед окном черемух горьких чащи,

как будто вниз упали облака.

На этот мир цветущий и звенящий

я не могу смотреть издалека.

Мне мало звезд – десятков, сотен, тысяч.

Моя тоска тревожна и остра.

Я так хочу хотя бы искру высечь

для твоего неяркого костра.