Мафия? — спросил себя Алексей. Но это было из категории «зряшных» вопросов и вслух он его не задал.

Вместо этого ответил, воспользовавшись тем, что Тихон сделал ещё глоток:

«Знаешь, босс, — позволил себе всё же намекнуть на мафию, — я из своей недолгой службы вынес одно. Я — русский офицер. Можно сказать — солдат. Русский солдат. И я знаю, что умру с гордостью за то, что был в своей жизни русским солдатом. Мне это внушил ещё отец. И я за всю жизнь, хоть и повидал бардака армейского и несправедливости разной, не имел несчастья сомневаться в его правоте».

Тихон остро посмотрел на него.

«Тут есть пафос, я знаю, — выдержал этот взгляд Алексей. — Прости. Это только для того, чтобы ты идеологию понял. Просто тоже хочу предупредить сразу: как офицер, русский офицер, криминалом погоны свои пачкать не буду. Да, я знаю, что по делам «Антея» видел только макушечку. Но если там, под макушечкой, что-то такое объявится, то я выйду любой ценой!»

Тихон продолжал смотреть на него стальными глазами. Трещинка на лбу его между бровями стала глубже.

Алексей держал этот взгляд, зная, чувствуя по такой же стальной волне, поднимавшейся изнутри, что так и будет. Если он увидит, что в «Антее» творится криминал, то посмотрим ещё, кому цена выхода покажется больше…

Будет так или никак! Такое он выбрал себе жизненное кредо. Ещё в детстве, в тех драках — что с камбродской шпаной в Луганске, что с бежицкой в Брянске.

Наконец, Ященко усмехнулся — одними губами.

«Ты пей пиво-то, пей, — посоветовал он. — А то ишь, раздухарился…»

Помолчал и сказал:

«Правильный ты пацан, Лёшка. Жаль, не казак ты. Но я тебя вполне понимаю. С офицерским твоим словом. У нас тоже свои принципы есть. Кстати, из того же места растущие…»

Ещё пауза.

«Есть у меня друг один — может, познакомлю когда, — продолжил Ященко. — Служили вместе, воевали. В Карабахе ещё. Официально тогда считалось — миротворили. То есть это такая служба, когда с обеих сторон в тебя пуляют и заложников из русских военнослужащих хватают.

И был у нас криминал. Причём ломовой. Аккурат перед дембелем.

Вырезали мы пост армянский… Случайно получилось, по ошибке. Вышли не в том квадрате. Горы…

Но при обстоятельствах на пожизненку тянет.

Разборка была поначалу крутейшая. Спасло нас, по совести, то, что, в общем, бодались наши тогда как раз с армянами. А их фидаины тоже не зайчиками выступали.

Так что начальство ситуацию развивать не стало. Списали на боевые. Или вообще на азеров. До нас итогов не доводили, сам понимаешь. А нас те же особисты тишком да бочком в Москву. И раскассировали по разным полкам.

И было нас трое друзей там. Прикинь — мальчишки ещё. Срочники, по двадцать лет. И на каждом — по трупу. И на мне — два.

А он ведь тёплый ещё, человек-от, когда к нему прижимаешься и горло режешь. А горло-то резать не умеешь, не попадаешь. Да не финкой, а штык-ножом корявым. И сам ты его боишься, человечка того… А он дёргается, умирать не хочет, не верит ещё, что сейчас умрёт. И ты, ты словно чувствуешь его в эти секунды в самом себе. Ты будто страх его вбираешь… И ты точно так же в ужасе от надвигающейся смерти. Словно не его, а тебя режут! А потом он обмякает, ещё хрипя. А ты всё бьёшь, бьёшь его. Боясь знаешь чего? Боясь расстаться! Словно вот перестанешь бить — и тогда умрёт он окончательно. И ты вместе с ним. И бьёшь его, словно за соломинку хватаешься, от смерти своей…

А потом он лежит перед тобой и дёргается ещё… Потому как всё равно не добил ты его от неумелости своей. И ты безумно надеешься, что не помрёт он, что не ляжет труп его на тебя! Потому как чувствуешь ты тяжесть его, знаешь, что до конца жизни на плечах твоих лежать будет труп тот…».

Помолчал. Алексей молчал тоже. Вбирая.

«И был другом моим Максимка, — продолжил Ященко. — То есть и остался, конечно. С Урала парень, из Миасса. Тихий, молчаливый, покладистый. Интеллигентный, можно сказать. Хотя из рабочей семьи, без мудрствований.

А второй был Витька. Тоже из рабочего посёлка родом. Этот — решительный, уверенный. Заводила. Дедам нашим ротным с самого начала отпор давал. Били его те однажды вшестером. Так он отлежался, а потом в один день всех шестерых отметелил. По одному. Будто по графику. Так что закаялись деды с тех пор к нему придираться.

Ну и я. Молодой тогда тоже, глупый. Всё испытывал себя. Однажды, когда на стрельбище были, ещё в учебке, отправили меня за вал караулить — ну, что по-за мишенями. А то повадились там гражданские грибы собирать. Могло кого рикошетом срезать. Пополз своею волей на вал, и голову под стрельбу высунул, проверял храбрость свою…

Так вот. Лучше всего на посту том Максимка себя повёл. Меня колотило не по-детски — мне ведь пришлось второго ещё срезать, который на шум сунулся. То есть я просто никакой был. Стрельни кто рядом — не то что обсерился бы, с ума сошёл. Витька блевал. И колотило его. Крупно так.

А этот всё осмотрел, фидаинов порезанных обшмонал, карту нашёл у одного. Определил по ней, где мы оказались. Привёл себя в порядок, подчистил за нами, чтобы следа нашего не осталось. Нам пинков наподдавал — и погнал к своим. А то как бы армяне нас прежде не догнали…

Витька-то во время марш-броска этого в себя пришёл, начал соображать. А я всё не мог никак. Всё нёс его на себе, труп-от первого-то моего…

И вот погляди теперь, как после судьбы наши повернулись, после службы.

Я — вот он, сам видишь, чем занимаюсь.

Витька, прикинь, миллионером стал! Настоящим, с домом на Рублёвке. Бизнес у него. И он там акула та ещё. Помнишь, был такой банкир Владимирский? Хотя да, зачем тебе. Ты ж тогда лейтенантил, кажись? В пятом году? А, неважно. В общем, захотел тот банкир Витьку нашего бизнеса лишить. А попал в итоге на цугундер. На самом деле: едва от зоны ушёл. Так там по ходу дела бандиты у Витьки нашего жену похитили. Так он сам их разыскал, принял участие в задержании. И при этом одного ногами так пробил, что хребет ему сломал. Вот лично, личными своими ногами. СОБР аж прифигел! А тот бандит потом кони двинул.

А вот Максимка затихарился совсем. Встречались мы… Знаешь, будто не от мира сего. Вот как священник какой. Только гражданский. В школу устроился, детишек рисовать учит. Смерть фидаина того своего всё вспоминает. Избыть, говорит, её хочу…»

Тихон замолчал. Трудно замолчал.

Алексей тоже. Просто не видел, что сказать.

Наконец, Ященко снова заговорил: «Я к чему тебе всё это рассказал? Не к тому, что у каждого свой труп на закорках лежит. Или лежать будет. А у кого нет его — тот счастливый человек.

Я к тому, что страшен тот человек, кто тяжести этого трупа на себе не чувствует. Боюсь я таких».

Снова пауза. Наконец, Ященко проговорил: «У нас в «Антее» таких нет. А потому нет у нас и криминала…»

И опять пауза.

«Есть, — прокашлявшись, сказал Алексей. — Я не чувствую…»

«В смысле? — не понял Тихон. — На тебе есть труп?»

«И не один. Тогда в Шатое я настрелял не знаю скольких. И в Цхинвале палил от души, а те — падали. Так что…».

Шеф хмыкнул: «Так это же другое дело!»

Прижмурил глаза, снова взглянул — как-то испытующе:

«Вот скажи… Они к тебе приходят? Эти твои покойнички? По ночам, скажем, во сне…»

Алексей подумал.

«Нет, не было. Сам удивлялся…»

«Вот именно, — чуть назидательно, будто школьный учитель, протянул Ященко. — И не явятся. Потому как там ты не в людей стрелял!»

«Как это? — изумлённо воззрился на него Алексей. — А в кого же?»

«А стрелял ты, друг дорогой, в оружие! — воскликнул Ященко. — Которое стреляло по тебе! Вы там все не люди были… не человеки. Тебя бы завалили… прости. И ты бы ни к кому не являлся. Не знаю, как это происходит там, — он ткнул большим пальцем вверх и куда-то за спину, словно указала на большое начальство. — Но когда люди в бою друг друга гасят, то они как бы и не люди уже. Взял оружие в руки, приготовился стрелять — всё, ты уже не личность под Богом, а боевой комплекс. Вроде робота».