Инструмент напоминал часы из сверкающего золота с хрустальной полусферой в середине. Под ней находилось что-то прекрасное и сложное – Корам никак не мог взять в толк что именно, пока профессор не начал объяснять, указывая пальцем на разные элементы.

– По краю шкалы – видите? – расположены тридцать шесть картинок, каждая из которых нарисована на слоновой кости тончайшей кисточкой, в один-единственный волосок. А по ободу, как видите, располагаются три колесика: каждое отстоит от остальных двух на сто двадцать градусов дуги. Они похожи на головки для завода часов. Вот что произойдет, если я поверну одно из них.

Корам наклонился еще ближе. Его деймон перебрался с коленей на подлокотник кресла, чтобы лучше видеть. Когда профессор тронул колесико, тонкая черная стрелка, похожая на минутную в обычных часах, отделилась от сложного орнаментального фона и двинулась по шкале коротенькими прыжками. Когда она дошла до крошечного изображения солнца, профессор остановился.

– Стрелки здесь три, – объяснил он, – и каждую из них мы устанавливаем на тот или иной символ. Если бы ваш вопрос формулировал я, то одним из трех символов я выбрал бы солнце, потому что оно, помимо всего прочего, обозначает короля и власть вообще, а по ассоциации с ними, и закон. Положение двух остальных, – тут он занялся другими колесиками, и стрелки послушно побежали по кругу, – будут зависеть от того, какие аспекты вопроса интересуют нас в первую очередь. Вы говорили о торговле. Среди значений грифона имеется и такое. Почему, спросите вы меня? Потому что грифоны связаны с сокровищами[12]. Я бы еще предположил, что третья стрелка должна указывать на дельфина, чье основное толкование – вода. Ведь ваш народ живет на воде, не так ли?

– Так. Я, кажется, начинаю понимать.

– Ну, что ж, тогда попробуем.

Профессор передвинул вторую стрелку на грифона, а третью – на дельфина.

– И вот теперь смотрите, – сказал он.

Игла, такая тонкая, что Корам вообще поначалу ее не заметил, и к тому же невнятного серого цвета, задвигалась будто сама по себе, медленно, нерешительно – а потом вдруг обежала всю окружность очень быстро, ненадолго замирая то здесь, то там, и снова пускаясь в пляс.

– Что она делает? – спросил завороженно Корам.

– Отвечает нам.

– Чтобы понять ответ, нужно очень быстро соображать, да?

– Разум должен быть расслаблен и в то же время собран. Я слышал, что подобное состояние бывает у охотника, который лежит в засаде и готов в любой момент выстрелить – но при этом совершенно спокоен.

– Понимаю, – сказал Корам. – Я видел, как японские лучники делали нечто подобное.

– Правда? Не отказался бы об этом послушать. Но добиться необходимого умственного настроя мало. Еще одна проблема состоит в том, что каждый символ обладает огромным спектром значений, и расшифровать его можно лишь по книгам с толкованиями.

– И сколько их, этих значений?

– Никто не знает. У некоторых символов уже обнаружилось по сотне и больше, и это еще не конец. Возможно, список будет пополняться вечно.

– Но каким же образом открывают эти толкования? – поинтересовался Лёвгрен.

Корам удивленно посмотрел на него: он-то думал, что физик, как и Халлгримссон, знаком с алетиометром и верит в его силы, – однако в голосе профессора явственно слышался скептицизм.

– Посредством созерцания, размышлений и экспериментов, – ответил философ.

– А, это хорошо. В эксперименты я верю, – заметил Лёвгрен.

– Приятно слышать, что ты хоть во что-то веришь, – парировал его друг.

– Если эти значения находятся по принципу подобия, то для каждого символа их может оказаться куда больше ста, – заметил Корам. – Новые аналогии будут появляться без конца – стоит только однажды начать.

– Речь не о тех подобиях, которые способно изыскать ваше воображение, а о тех, что заложены в картинках изначально. Далеко не всегда это одно и то же. Я обратил внимание: чем богаче фантазия толкователя, тем меньше шансов на успех. Вместо того, чтобы терпеливо ждать, разум фантазера сразу хватается за первые попавшиеся предположения. Но самое главное в этом деле – понять, на каком месте в иерархии значений стоит то, которое вы выбрали, и здесь уж без книг никак не обойтись. Вот почему все известные нам алетиометры хранятся в великих библиотеках.

– И сколько же их в таком случае?

– Мы полагаем, что изначально их было изготовлено шесть. Известно, где находятся пять: вот этот, в Уппсале; еще один – в Болонье, один – в Париже, один, собственность Магистериума, – в Женеве, и еще один – в Оксфорде.

– В Оксфорде?!

– В Бодлианской библиотеке. Весьма примечательная история, кстати. В прошлом столетии, когда Дисциплинарный Суд Консистории только набирал силу, его префект прослышал о существовании бодлианского алетиометра и потребовал выдать его. Библиотекарь отказался. Совет университета (как вы знаете, это его основной правящий орган) велел ему подчиниться. Вместо этого инструмент спрятали в выпотрошенном томе по экспериментальной теологии, у которого было несколько совершенно идентичных копий, и преспокойно поместили на открытых полках на виду у всех – только найти его среди миллионов изданий библиотеки, разумеется, не представлялось возможным. В тот раз ДСК сдался. Но потом пришел снова. Префект прислал в библиотеку отряд вооруженных головорезов и пригрозил хранителю смертью, если ему не выдадут искомое. Но хранитель заявил, что не для того принимал пост, чтобы раздавать имущество библиотеки направо и налево, и почитает своим священным долгом защищать его и беречь для науки. Возглавлявший операцию офицер приказал своим людям вывести хранителя во двор и расстрелять.

Библиотекарь встал перед строем и, наконец, посмотрел в глаза офицеру – до тех пор они общались исключительно через посланника. И тут они узнали друг в друге старых университетских однокашников. Как гласит история, офицер смутился и приказал своим людям опустить ружья, после чего отправился с библиотекарем пить брендвейн. В итоге алетиометр остался в библиотеке Бодли, где и находится по сей день; библиотекарь сохранил свой пост, а офицера отозвали обратно в Женеву, где он вскоре и умер – судя по всему, от яда.

Цыган тихо присвистнул.

– И кто сейчас работает с оксфордским инструментом? – спросил он.

– Есть небольшая группа исследователей, которые его изучают. Я слыхал, какая-то женщина, очень одаренная, значительно продвинулась в понимании принципов… Ральф? Релф? Не помню, что-то вроде того.

– Понятно, – сказал Корам, делая глоток вина и пристально глядя на алетиометр.

– Вы сказали, что их было шесть, профессор, но перечислили только пять. Где же шестой?

– Так и думал, что вы спросите. Никто не знает. Точнее, рискну предположить, кто-то наверняка знает, но только не ученые. А теперь, если позволите, вернемся к вашему вопросу, мистер Корам. Он довольно сложен, но основная проблема не в этом. Она в том, что нашего ведущего специалиста сейчас здесь нет. Он в Париже, проводит творческий отпуск в Bibliothèque Nationale[13]. Я сам слишком неуклюж и тугодумен, чтобы отыскать пути с одного уровня на другой, разглядеть все связи и понять, что искать дальше. Иначе, я бы охотно истолковал для вас ответ, если бы мог.

– Несмотря на опасность? – спросил Корам.

Несколько мгновений профессор молчал. Потом повторил:

– На опасность…

– …расправы без суда и следствия, – закончил Корам с улыбкой.

– Ах, да. Ну, полагаю, те дни уже давно отошли в прошлое… к счастью для всех.

– Будем надеяться, – буркнул Лёвгрен.

Корам сделал еще глоток золотого вина и откинулся в кресле с весьма довольным видом. Алетиометр, сколь бы очарователен он ни был, не слишком его заинтересовал, а поставленный перед профессором вопрос носил в целом риторический характер: цыгане прекрасно могли ответить на него сами – и на самом деле давно ответили. Нет, Корам преследовал какие-то иные цели и сейчас обдумывал, как бы ему похитрее перевести разговор на новую тему.