Жутко сделалось мне. Никогда в жизни не было мне так жутко. Даже когда Лобиков сказал... Растравленный его намеками и умалчиваниями, всем этим подготовленным танцем, безукориз-ненность которого не прощу ему никогда, я просипел яростно: "Да говори же ты!" И чуть ли не за грудки схватил его.

Он сказал. Но и тогда не было так жутко.

Признаться тебе? Вопреки всему, у меня до сих пор теплится надежда, что произошел несчастный случай. Дикий по своей беспардонности несчастный случай. Записка? Но вдруг ты написала ее уже в бреду, уже наполовину угорев, в похожем на опьянение дурмане?

Не удержавшись, поделился с Соней своей безумной версией. Она вязала, но руки ее замерли, едва я начал, и теперь она сидела не шевелясь. Я ждал... Беспомощным, как ребенок, чувствовал себя. И в то же время во мне притаилась агрессивность: стоило ей сказать что-либо не так, и я б взорвался. А что значит так - понятия не имею.

Взяв чашку, подлил из самовара кипятку. И вдруг, закрывая краник, почувствовал на себе ее взгляд. Медленно поднял глаза, но она не тотчас отвела свои, а еще секунду или две смотрела с тревожной болью. Ресницы дрогнули, опустились, она снова заработала спицами. Вот все. Но у меня отлегло от сердца, и я с облегчением заговорил о чем-то постороннем.

Видишь? У меня нет он нее тайн, почти нет, и поэтому ты не должна сердиться, что я сказал ей о Вальде. То, главное... Кем был для тебя этот жирный человечек. Самому ему не сказал, этого, понимаю, ты не простила бы мне никогда - только ей. Но ведь она все знает - про меня, а ты и я - это теперь одно целое. За нас обоих живу я. Читаю твои книги... Пью из твоей пиалы зеленый чай и слушаю, как слушала ты, мудреные споры Упанишада с Кармановым. Как и ты, я навсегда ушел сегодня из бойлерной. Он понял это. Но он не стал задерживать меня. Зачем? И без того я достаточно намозолил ему глаза за эти три года. Сидел. Молчал. Напоминал своим присутствием о тебе и твоей ужасной смерти, которой он - ну конечно же не хотел, тут я ему верю. "Я спасти желал вашу дочь",- такую бросил он фразу, хотя я вовсе не говорил, что он желал тебя убить. Он все время оправдывался передо мной все время, даже если и не о тебе шла речь.

О тебе, впрочем, она и не шла, кроме тех первых моих визитов к нему сразу после твоей смерти. И той встречи на старом кладбище. И сегодняшней нашей беседы, когда я выложил ему все (кроме того, главного) и ушел, чтобы больше не видеть его никогда.

Я думаю, он вздохнул с облегчением. Ошпарив чайник, насыпал в него зеленого чая, залил кипятком, накрыл отутюженным вафельным полотенцем. Толстую книгу взял и удобно устроился под голой лампочкой. Отныне этот брюзгливый консервщик не будет досаждать ему.

Собственно, я и пришел сказать ему это. А то ведь снова явится, обеспокоившись моим, видите ли, долгим отсутствием... Или другим чем? "Карманов напрасно затеял этот нелепый спор..."

Не знаю уж, как отрекомендовал он меня своей тете, но она обошлась со мной весьма любезно. Ее племянник ужинал в кухне ("Ему на работу",объяснила она), а мне был подан в заваленную книгами, и папками маленькую комнату чай. На блюдечке белели два кусочка сахара и сверкала долька лимона - только отрезали. И чай был заварен только что: белесый парок подымался над запотевшей ложкой. Седая и подтянутая старушка чуть-чуть напоминала твою бабушку. Но лишь чуть-чуть. Ты представляешь, что было б с моей мамой, выкини я подобный фортель? Столько трудов, столько терпения - и ради чего? Чтобы истопником коротать свой одинокий век.

Жена ушла? Ну и что! Вон сколько молодых женщин... На работе неприятности? Но можно в крайнем случае (в крайнем!) перейти куда-нибудь и помимо бойлерной. Так рассудила б моя мама, а вот у старой тети, которая столько сил вложила, чтобы вывести в люди осиротевшего племянника, и в мыслях не было осуждать его. "Ему на работу..." Заведомо, выходит, одобряла все, что ни сделал он. Все! Мне стало вдруг неуютно и неприятно, я отодвинул недопитый чай. "Извините,- сказал,- подожду на воздухе".

И поныне не очень понимаю я, что так подействовало на меня в его гостеприимном доме. В одном убежден: к этому каким-то образом причастна ты.

"Или все, или ничего. Это равносильно..." Но ведь он даже слово "самоубийство" не произнес, это я домыслил, а он, может быть, имел в виду совсем другое.

Вряд ли... Это подразумевал он. Конечно, это, а иначе как понимать его слова о том, что назревает неслыханное в истории самоистребление человеческого вида (он назвал его латинским термином)? И все от того, что, в отличие от животных, человеку всегда плохо...

Карманов встал с пиалой в руке. "Я понимаю вас, профессор. Ничто не пролило столько крови, как бесчисленные попытки воплотить царство божье на земле. И если человечество раз и навсегда не откажется от этого коварного мифа - крышка ему. Так, да? Каков же вывод? Всем скопом уйти в бойлерную?" - "При чем здесь бойлерная?" - пробормотал Вальда. "Бойлерная! - воскликнул Карманов.- Именно бойлерная, которая поддерживает постоянный температурный режим. Не это ли в данный момент самое главное? Проклятье тому, кто хочет изменить его! Зябко, дескать, бедному человечеству, повысим-ка градусов на пять, не больше, но глянь: вместо пяти на пять тысяч взлетела температура. Ослепительным фейерверком прополыхал мир и затих, угомоненный. А на кладбище все спокойно... Я не передергиваю, профессор?"

Нет... Ты ведь тоже хотела, чтоб все было как лучше. Не просто лучше самым наилучшим образом.

Теперь мой черед. Теперь я хочу, чтобы все как лучше стало. И не просто лучше, а самым наилучшим образом.

"Мне показалось,- проговорил Вальда, когда мы вышли из машины возле бойлерной,- вы близко к сердцу приняли наш последний разговор".- "Поэтому и пожаловали ко мне?" Он замялся. "Вы так неожиданно пропали. Я подумал, не случилось ли что".

Какая забота! И где была она, когда ты пропала - не я, случайный и необязательный его знакомец, а ты, проведшая столько часов в его теплице? Почему тогда ему не пришло в голову, что что-то случилось? Правда, раз он позвонил тебе - конечно, это был он, но, и минуты не проговорив, ты вернулась к своему окну с тем же отрешенным видом.

Ни словом не обмолвился я об этом. Я не открыл ему твоей тайны, лишь с Соней поделился. Это ничего. Она все понимает. Она не может не понимать, потому что... Потому что...

Илья расхохотался, узнав, что мы с ней, бывало, пели - одни в квартире. Не о любви говорили - пели. О любви не говорили. Ни разу. Ни я, ни тем более она. Тем более - она... Мужчина такие вещи должен сам видеть. А он боялся. Он, возомнивший, что навсегда избавился от страха, вел себя как последний трус.

А я? Я замираю у двери, позвонив, я жду, когда же наконец она спросит, кто там (за одну себя что бояться, а когда ты - это не только ты, а еще...). Исподтишка поглядываю на рукоделье, на шитье ее и вязанье, и они неизменно разочаровывают меня своими взрослыми размерами. Так скажи все прямо, Танцоров! Нет... Духу не хватает... А она молчит. Что бы ни произошло, она будет молчать, как молчала ты. Недаром же твой несчастный муж, подкараулив меня у беседки, умолял поговорить с тобой.

В тот же вечер я спросил у твоей матери, не заметила ли она каких-нибудь изменений в твоем самочувствии. Она поняла меня с полуслова. "Нет. А что?"

Надеялась. Тоже надеялась... Все ведь хорошо было, все чудесно ладилось у нас, она шепнула: "Спасибо, мой дорогой",- когда я, подняв над затихшей яичницей бокал, "За дочь Вахтанга!" - произнес восхищенно.

Какой это был вечер! Она сказала: "Спасибо, мой дорогой",- и это была благодарность не только за нечаянный праздник, не только за двадцать вместе прожитых лет - общее наше прошлое, но и за будущее тоже.

"Ты согласилась бы жить... где-нибудь в деревне? Чтоб пасека, сад свой. Куры".

Сам не знаю, с чего вдруг вылетело это. Как на духу: никогда не помышлял уходить от твоей матери. Но тут увиделось: я и Соня, одни, в домике, который так напоминает дом Рады... Я устал, дочка. Я так устал за эти три года, что тебя нет на свете, как не устал за предыдущие сорок восемь.