Сложив трубочкой пунцовые губы, проверяла с озабоченным лицом, крепко ли пришита пуговица на халате. Я дернул тебя за руку: "За какого Щукина?" Ты с недоумением подняла глаза: что с отцом? Как он ведет себя? "За какого Щукина?" - прорычал я. "За Александра Георгиевича,- проговорила ты спокойно. - А что?"
Ничего себе - "а что"! Он в Джиганске, ты - в Светополе, но дело даже не в расстоянии (в конце концов, Краснодар куда дальше, но это не помешало нам сойтись с твоей матерью), а в том, что вы ничем не выдали себя. "Обкрутил!" - вот первая мысль, которая полоснула меня.
Конечно, тут сказалось предубеждение. Первое впечатление сказалось неблагоприятное. И такое еще свежее. Ведь немногим больше года минуло, как в проеме не до конца открывшейся двери возникла его высокая фигура с перекинутым через руку легким пиджачком. "Разрешите, Алексей Дмитриевич?" а глаза впились в меня с почтительным выжиданием. Я досадливо кивнул. В тот же миг, гибкий и бесшумный, он был по эту сторону двери. "Я по распределению к вам",- проговорил небрежно, будто слова сами по себе не играли роли, а значение имели лишь взгляд, лишь выражение лица.
С неудовольствием изучал я положенную передо мной бумажку. Положенную аккуратно и в то же время без особого почтения к ней - формальность, дескать! Тем не менее я прочел все сверху донизу. Не по душе была мне его стремительность. Слишком уж форсировал он события, но, с другой стороны, как медлить, если именно сейчас, в данную минуту, должно было решиться, останется ли он в Светополе или загремит к черту на кулички? В Джиганск, например. Я тяжело поднял глаза. Он встретил мой взгляд (тогда он не был таким неприятным, как сейчас) смело и понятливо. Я ждал, когда он начнет выкладывать доводы в пользу Светополя, но он молчал, весь - готовность, весь - внимание. "Ну-с, молодой человек? Где бы вы желали работать?" - "Где сочтете нужным",- был мгновенный ответ. Вот, дескать, я, весь перед вами, ни хитрить, ни лукавить не собираюсь. А вы не верите мне.
"А ведь вы не верите мне",- проговорил Щукин - уже без тебя, уже год и три месяца, как без тебя. Трудно было выбрать более неуместный день (и час) для такого заявления. Я только что подписал приказ о назначении его директором кировского завода - тридцатилетнего инженера, бывшего зятя своего, уже обзаведшегося другой семьей и ребенком, который мог быть моим внуком. Шел восьмой час, только что кончилось совещание, и все разошлись, а его я попросил задержаться. Он спокойно и молча ждал и при этом не прятал взгляда. Не все отважи-вались на такое. Исподтишка посматривали, любопытствуя, как выглядит отец, у которого...
Есть всего два человека на свете, с кем я могу отвести душу, беседуя о тебе. Как ни странно, это не твоя мать. Не бабушка твоя, с которой у нас после твоей смерти испортились отношения. Даже не Вальда, хотя когда-то я отправился к нему именно с этой целью - о тебе поговорить.
Подруга твоя Рада? Но она молчит, все время молчит - не может простить себе, что дала ключ. Что это в ее квартире случилось... Будто имеет значение - где и как! У нее двое детей и скоро будет третий... Неужели это та самая девочка, которая когда-то принесла тебе в день шестнадцатилетия каллу! Ни слова не проронила, но лицо затуманилось в улыбке, и ты мигом заподозрила сюрприз. Осторожно понюхав цветок, ойкнула: на толстом желтом пестике с распушенной головкой притаилось, подобно крохотной бабочке, тонкое кольцо. Как глаз, сверкал камушек.
Ни при мне, ни при матери не вспоминала об этом, а Щукин - знал. Стало быть, рассказывала... Когда? Вероятно, еще до замужества. Или в первые два-три месяца после. Каждый выходной ведь моталась в Джиганск, куда я засунул твоего будущего избранника. И не только в выходной...
Уже позавтракала, уже оделась и взяла портфель с конспектами, уже, кажется, вышла и вдруг, вернувшись, скинула пальто, юркнула в свою комнату и через мимуту появилась в алом, под горлышко, праздничном свитере "В Джиганск" - вот все, что соизволила объяснить нам. Дверь хлопнула. Одни остались, но и слова не успели вымолвить - да и о чем было говорить! - как снова вернулась и - чмок в щеку меня. "Не сердись! - А так как я с важным видом глядел в сторону, живо повернула к себе мою физиономию.- Не сердись, папка. Ну!"
Через месяц после свадьбы (какой свадьбы! Свадьбы не было, ты наотрез отказалась от нее, а мы, честно говоря, и не настаивали) - через месяц потребовала, чтобы я отпустил твоего мужа на все четыре стороны. Э нет! "Он прибыл по распределению,- отрезал я.- И он обязан отработать три года".
Ты стояла передо мной не шевелясь, большелобая, такая некрасивая в этот момент... С тобой всегда было трудно разговаривать, Катя. Приходилось слова выбирать, будто не родная дочь передо мной, а министерский чиновник. К тому же ты любила, чтобы тебя понимали с полусло-ва. Моя ли вина, что я превратно растолковал твою просьбу? Лишь спустя много времени, уже после вашего разрыва, у твоего теперь уже бывшего мужа вырвалось в порыве хмельной откровенности, какая это, оказывается, пытка - быть зятем генерального директора. Все ведь вокруг только и думают: экий ловкач!
Ладно, я не понимал этого. Но намекнуть - хотя бы намекнуть! - могла? Еще чего! Смешной, недалекий папа - разве дойдет до него! Долго жил я под твоим пристальным надзором, но в один прекрасный день ты, как бы поставив точку над "и", отпустила меня. С Лобиковым и тем смирилась. Не дерзила ему больше, лишь иногда подшучивала: "А, Иван Иванович!.. И Иван Иванович едет с тобой в Москву?"
Едет! Ну и что? Он знал, с кем и когда надо встретиться, на кого нажать, что попросить, а стоило мне оказаться в затруднительном положении приходил на помощь. "Простите, Алексей Дмитриевич. Вы позволите дать справочку?" - и на полированный стол выкладывался документик, который мигом менял положение в нашу пользу. Не припомню случая, чтобы такой спасительной бумаги не оказалось в его кожаной, с молниями и монограммой, папочке. Не припомню случая, чтобы он не сумел ответить на вопрос, который ставили нам. Неужто помнил все? Нет, конечно. Просто, не моргнув глазом, брал недостающие данные с потолка.
Я журил его: "Ты авантюрист, Ваня". Довольный, он ощерял свои редкие зубки, и эта неподвижная гримаса оставалась на лице секунду-другую - так он смеялся. "Не авантюрист... Юрист".
Ты была так далека от всего этого. Но о силе и влиянии моего главного законника догадыва-лась. "А что Лобиков скажет?" - осведомилась негромко, когда я объявил, что перевожу твоего мужа в Светополь. Мне не понравился твой тон. Нет ведь ничего унизительней для руководите-ля, чем намек, что решает-то все на самом деле не он, а кто-то другой, маленький. "Не рада, что ли?" - спросил я резко. Ты подумала, прежде чем ответить, и как-то слишком явно подумала, подумала там, где думать, собственно, было нечего. И лишь потом проговорила усмешливо: "Рада".
Мысль взять тебя в Москву явилась неожиданно. Я укладывался, а ты, как всегда, читала. На коленях дремал Матвеич. Это был подарок Ильи, который не без удовольствия нашел сходство между собой и черным упитанным котенком: "Ленивый, как я".
Шли зимние каникулы. Секунду я колебался, исподтишка глядя на тебя: гостиница, дела... Но лишь секунду, не дольше. "Екатерина! - позвал. Удивленная, ты осторожно, чтобы не потревожить Матвеича, повернулась ко мне.- В Москву поедем?" Ты глядела, не понимая, а черные глаза медленно щурились. "В Москву,- повторил я притворно-будничным голосом.- Через три часа поезд. Если, разумеется, у тебя есть желание".
Никакой реакции. В район брал с собой частенько, а тут - Москва... Ты щурилась и смотрела. Уже в Москве, в зоопарке, призналась, что ни за что не простила б мне. "Ни за что! Если б пошутил тогда".
Я опешил. О чем ты? На тебе была белая заячья ушанка - мальчишеская, а на щеках румянец горел. "Когда - тогда?" - недоуменно спросил я. "Ну, тогда. Когда о Москве вдруг... Что в Москву поедем". И, глянув на меня, засмеялась, проворно поправила рукой в варежке мою съехавшую набок шапку.
