Пока еще, в эту самую секунду, в это звенящее мгновение, его зовут Вениамин, Веня Лисицын, многие предпочитают говорить просто Лис, но как будут звать его и кем он будет, когда сделает хотя бы один еще шаг вперед?

Он стоял на самом краю парапета на крыше девятиэтажного дома, в котором прожил последние десять лет. Смотрел на небо над головой, на дома, выстроившиеся перед ним, как молчаливые караульные или свидетели, на город, то ли тонущий в дымке, то ли восстающий из нее, и пытался заглянуть за горизонт, линию которого отсюда можно было увидеть в единственном месте – за излучиной реки. Вениамин понимал, что прошлая жизнь осталась у него за спиной, а впереди ждало неведомое, причем вне зависимости от того, шагнет он напрямую с крыши немедленно или же найдет способ и возможность спуститься на землю невредимым.

С прошлой жизнью он прощался нерешительно, но обреченно. И, по правде говоря, эти перемены не были его выбором. А точнее, сам он на них никогда бы не решился, хоть и желал уже давно, но события стали происходить сами собой, и их логика была такова, что влиять на их ход он не мог никоим образом. Не влиял, но и увернуться от этого колеса тоже не умел.

Если бы кто-то взялся его расспрашивать, каким образом случилось так, что он оказался в положении человека, собирающегося свести счеты с жизнью, он не нашелся бы что ответить. Во-первых, Вениамин абсолютно не помнил, как оказался на этой крыше и, тем более, как и зачем забрался на парапет. И, во-вторых, насколько сам себя понимал – он вовсе не собирался прекращать свою жизнь, но только хотел ее изменить. Беда лишь в том, что он совершенно не представлял, как это сделать другим, не столь радикальным методом. Теперь же, стоя на краю, он отчетливо, ясно и с каким-то внутренним ликованием понимал, что да, это тоже выход.

Освобождение от всего, что угнетало и унижало его последние месяцы и дни, было рядом, на расстоянии вытянутой руки, и это ощущение свободы, этот липкий ужас и восторг осознания полной над собой власти обволакивали, словно язык хамелеона, и тянули, увлекали туда, в пропасть невозвратного.

К счастью, страх высоты пока оставался сильней. Но к счастью ли? А может быть, правда рвануть вперед и прекратить все разом, к чертовой матери?

Круг, в который он попал, казался замкнутым, и выхода из него не наблюдалось. Хуже всего то, что сил не только продолжать поиски выхода, но даже думать на эту тему у него, похоже, совсем не осталось. Ему бы сделать шаг назад и перевести дух, но что-то неумолимо подталкивало его заглянуть за край. Странно, он почти физически ощущал эти легкие, но настойчивые толчки в спину…

Вся эта волна неприятностей стала подниматься вокруг него примерно неделю назад. А ведь до того ничто, как говорится, не предвещало грядущей катастрофы. Совершенно неожиданно на работе его обвинили в том, чего Вениамин конечно же не делал. Будто бы редкий старинный комод, который он же и реставрировал, был продан им на сторону, в чужие руки. Абсурд! Все прекрасно знают, что он скорее отдаст свое, чем возьмет чужое, тем не менее обвинили. Конечно, он ни при чем, ни сном ни духом! Самое интересное, что и комод-то вскоре вроде нашелся, и даже подтвердилось, что он к этой интриге непричастен, а виновны как раз другие люди, но уволили с работы все равно Вениамина. В связи с потерей доверия и во избежание утраты клиентов. Потому что история получила широкую огласку. Владелица комода была влиятельной особой, и уж она-то постаралась создать как можно больше шума.

Чтобы как-то успокоить заказчиков, нынешних и потенциальных, нужно было на кого-то списать происшествие, а лучшей кандидатуры, чем Веня, как ни крути, не просматривалось. Несмотря даже на то, что такие руки, как у него, на дороге не валяются. Золотые руки, прямо скажем, но ведь и характер у него совсем безответный, так что ему за все отвечать, ему. И спасибо еще, что не по статье уволили, а по обоюдному согласию сторон, но утешение это слабое, поскольку в их профессии все знали друг друга, и что ему теперь было делать, где искать работу, Вениамин совершенно не представлял.

А неделю спустя, то есть сегодня, его выставили и из собственной квартиры.

Он ушел из дому рано утром и полдня бродил по городу в тщетных поисках работы. История с комодом еще была у всех на слуху, поэтому никто не рисковал с ним связываться. Приходи, говорили, через полгода, когда все забудется, тогда возьмем тебя с радостью. Но он не мог ждать так долго, заработок ему позарез требовался уже сейчас. Потому что у него была семья, какая никакая, но все же, жена Марина, о которой он должен был заботиться и каким-то образом обеспечивать.

Марина, мягко говоря, имела сложный характер, и всегда, даже в самые благоприятные и успешные времена, с ней было нелегко ладить, но когда начались эти его неприятности с работой, с ней и вовсе сладу не стало.

«Ну, скажи мне, с кем еще могло такое случиться? – вгрызалась она в его сознание. – Только с тобой! Я ни минуты не сомневалась в том, что в конечном итоге все повесят на тебя. Ведь ты идеальный козел отпущения! И знаешь почему? Потому что ты на самом деле козел! Дурак ты! Уж сам бы взял и толкнул кому-нибудь тот чертов комод, хоть денег заработал бы, ей-богу! А так ни денег, ни работы, ничего! Еще хорошо, что за комод платить не пришлось, вот чем бы ты расплачивался, а? И что теперь собираешься делать? Где думаешь работу искать? Куда можешь пойти? Ведь ты ничего, кроме как ковыряться в своих деревяшках, не умеешь…»

Надо признаться, что Марина была совсем невысокого мнения о его талантах и никогда этого не скрывала. Может, повышала так свою самооценку, а может, так относилась к нему самому, скорее же, и то и другое вместе. Конечно, он не оправдал ее ожиданий… Во всяком случае, он никогда ее не обманывал, но этого, как оказалось, было недостаточно.

«Еще чего не хватало! – говорила Марина, становясь в позу драчливой курицы и поднимая перья на загривке. – Только попробуй!»

Но пробовала-то как раз она, о чем Лис давно уже догадывался, а тут как раз и убедился. Вернувшись домой часам к трем после бесцельной ходьбы по городу, он не смог открыть дверь квартиры. Не сразу сообразил, в чем дело – вроде и квартира та, и дверь, и номер на ней, седьмой, – тот же, но не открывается. Пришлось звонить. Дверь распахнулась сразу, словно его ждали. На пороге стоял незнакомый мужик.

– Ты кто? – спросил Веня оторопело.

– Анатолий я, – сказал мужик весело и громко и выгнул в улыбке щетку густых пегих усов. Был мужик высок, на полголовы выше Лиса, обладал стриженым бобриком седых волос и вообще являл эталон красавца, если можно считать красавцем мужчину за пятьдесят. – Зови меня просто Толян, разрешаю. Ведь мы с тобой почти братья, молочные. Правда, сразу – бывшие.

– Не понимаю, – сказал Веня и помотал головой. – Впрочем, не важно. Что ты делаешь в моей квартире?

– Видишь ли, – сказал Толян Лису, – это уже не твоя квартира, и ты здесь больше не живешь.

– Как так? – не согласился Лис. – Это почему?

Из-за плеча Анатолия выглянула жена Марина.

– Лисицын, не конфликтуй! – сказала она злым голосом. – Все кончено, я от тебя ушла.

– Как это ушла? – продолжал тупить Веня. – Ты там, я здесь… Как ушла?

– Ушла – значит ушла! – подхватил нить разговора Толян. – А как ушла – не важно. Так тоже бывает.

– Но это моя квартира, мой дом! – продолжал из последних сил, по инерции настаивать Вениамин. – Вы не можете просто так оставить меня на улице! Не имеете права!

Лис еще пытался докричаться до жены и обращался к ней, но Марина пряталась за спину перекрывшего дверной проем Толяна и отмалчивалась. Толян между тем и без ее словесного участия отлично справлялся со слабой атакой бывшего хозяина жилплощади.

– Не стоит так драматизировать, – сказал он. – Не на улице, а в подъезде. И здесь, заметь, у тебя тоже есть крыша над головой. А-га-га! – заржал он, как жеребец, запрокинув голову и явив на обозрение свои длинные желтые зубы. – Ты, конечно, можешь считать, что ушли тебя, – кончив ржать, стал разъяснять сложившуюся ситуацию не нашедшемуся что ответить на его ржание Лису Толян. – И это, несомненно, правильно. Ты можешь обижаться, и, наверное, ты имеешь на это право. Хотя, как по мне, обижаться ты должен на себя прежде всего. Потому что потерять такую женщину, как Марина, это, скажу тебе, братишка, нужно быть дураком. И не простым дураком, а особенным, выдающимся, полным и окончательным кретином. Каковым ты и являешься.