Если дела обстоят именно так, то к чему все эти треволнения из-за денег? Размышляя подобным образом, я, кажется, уже не так сильно беспокоился о деньгах, как в былые времена.
Я угодил в ад - в человеческий ад. Меня ничто не трогало. Ни деньги, ни омары, ни то, что они со мной сотворили, ни человечность, которую я утратил. Возможно, таким меня создали; может быть, только так я мог выжить в том виде, который принял.
Я со всей горечью, какая у меня была, боролся с этим всепоглощающим безразличием. Итак, вы сделали это, сказал я этим паршивым омарам. Справились, значит. Размазали того единственного человека, который мог представлять для вас угрозу и который высосал бы из вас все соки, оставив только кожу да кости. У вас как раз была наготове модель новой, экспериментальной формы жизни, которую вам не терпелось опробовать, но не хватало духу сделать это на ком-то из своих соплеменников. Пришлось ждать, пока не появится кто-нибудь другой. И вот теперь вы дни напролет станете наблюдать за мной, чтобы увидеть, как я функционирую, и выявить недочеты и ошибки. Это нужно вам, чтобы в будущем построить еще лучшее тело.
Раньше я об этом не знал, однако так оно на самом деле и было. Мысль висела прямо у меня в мозгу и была такой естественной, словно всегда была там. Казалось, я с самого начала знал о своей роли подопытного кролика.
Они отобрали у меня человечность и дали взамен огромное безразличие, и это безразличие стало тем приспособлением, которое, по их мнению, должно было послужить последним, определяющим фактором. Но во мне еще тлело некое упрямство, оставшееся от почти исчезнувшей человечности, которую они пытались отнять у меня настолько скрытно и вкрадчиво, что я никогда не заподозрил бы об утрате, пока не стало бы слишком поздно что-либо предпринимать.
Судорожно, с растущей внутри паникой, я отправился на охоту в глубины самого себя. Роя словно пес, выкапывающий суслика, я выискивал любой кусочек человечности, который мог во мне остаться. Я спускался во тьму, вынюхивая тайные места, где могли притаится остатки человеческого.
И я нашел! В глубине и темноте скрывался мерзкий фрагмент моей личности. И все же это была частица меня. Частица, которая была хорошо мне знакома, с которой я был на ты, и которую в былые времена я бы крепко обнял в благодарность за тот порочный уют, что она принесла с собой.
Я разыскал ненависть!
Ее было непросто, почти невозможно искоренить. Она не поддавалась обработке. Все еще держалась за меня изо всех сил.
Когда внутри своего разума я вцепился в ненависть и крепко, словно старого друга, словно древнее оружие, прижал ее к себе, меня мучил смутный вопрос: не потому ли она сохранилась во мне, что раса омаров попросту не была знакома с самой ее концепцией и не подозревала о ее существовании? Возможно, то, что они сделали со мной, было сделано по многим причинам, но среди них не было ненависти, за то, как я намеревался поступить с ними.
В этом-то мне удалось их обскакать, думал я, ухватившись за ненависть в самом центре своей сущности и воспылав яростью. Я получил преимущество, о котором им ни в жисть не догадаться. С ненавистью, которая станет поддерживать и подпитывать меня, я могу надеяться, ждать и планировать, и время не покажется слишком уж долгим, если в итоге представиться шанс отомстить.
Они отняли у меня мое тело, мои желания и устремления, почти всю мою человечность. Исказили мое мышление, мои ценности и мои взгляды. Взяли меня в оборот. Взяли по полной. Облапошили меня по всем статьям. Но в одном они просчитались и по незнанию облапошили в не меньшей степени и самих себя. Возможно этот крошечный клочок ненависти виделся им всего-навсего незначительным биохимическим изъяном. В конце концов, как отметил тот омар, я был плохо сделан. Но допустив эту ошибку или небрежность, они тем самым запороли свой проект. С кусочком ненависти, все еще остающимся внутри него, человек никогда не утратит власти над своей человечностью. До чего же это чудесно - быть существом, способным на ненависть!
Я держал ненависть и чувствовал, как она становиться холодной, - нет ничего лучше холодной ненависти! Я-то знаю. Она управляет тобой, не оставляет в покое ни на секунду, пилит и пилит без конца. Жгучая ненависть вспыхивает и через миг угасает, а холодная - сидит в твоем сердце и в твоих кишках, и ты никогда не забываешь о ней. Она раздражает разум, заставляет сжимать кулаки даже тогда, когда рядом некого ударить.
Однако у меня нет кулаков, подумал я, нет рук вообще. Собой я представлял простой покрытый панцирем овал с дурацкими гусеничными ножками и торчащими в воздухе глазными стебельками.
Затем, согласно расписанию, как если бы внутри меня скрывался некий биологический компьютер, выдающий сведения о том, что я есть такое (выдающий не спеша - так, чтобы меня не ошеломлял и не перегружал поток сведений), я узнал о руках.
Пока что, их у меня не было - и не будет еще какое-то время. Там, под моим панцирем, они уже росли, ожидая час высвобождения. Мне предстояло пережить линьку, прежде чем у меня появятся руки. Это касалось не только рук. Так же имелось и многое другое: другие придатки, другие зарождающиеся чувства - все они осознавались мной лишь смутно, затянутые туманном грядущего. О руках, однако, я знал. Потому что они не были для меня чем-то новым: до этого я уже владел парочкой рук. Обо всех прочих обновках я не имел понятия, но со временем все должно было проясниться. Чудесным вспомогательным придаткам, тщательнейшим образом спланированным омарами и должным продемонстрировать все возможности новой формы жизни, предстояло быть испытанными на экспериментальном образце, прежде чем омары создадут такие тела для самих себя.
Они планировали долго и кропотливо. Просчитали все до мелочей, а затем воплотили задуманное в жизнь. Они мечтали об идеальном теле. А я бы взял все эти их планы, все их расчеты, все их грязные интриги и затолкал бы им в пасть. Как только обзаведусь руками и всеми прочими чувствами, придатками и Бог ведает чем еще, я забью это им в глотки.
Я не мог возвратиться к человеческой расе, к женщинам, к деньгам, к еде и выпивке. Но все это мне больше и не было нужно. Я никогда не нуждался в этом - не нуждался по-настоящему. Лишь одного я желал, и лишь одно мне оставалось. В этом виделась абсолютная космическая справедливость: то, чего я жаждал являлось тем последним, что у меня осталось, - возможность поквитаться с теми, кто поступил со мной подло; возможность затолкать им в глотку сотворенное со мной; возможность заставить их пожалеть о том дне, когда они вылупились на свет.
Я изменился. И мне предстояло изменится еще больше. В конечном итоге, я бы лишь в одном остался человеком. И самым важным во всем этом, важнее просто некуда, было то, что единственный сохранившийся во мне осколок человечности по силе своей во много раз превышал все утраченное. Он пришел из глубин времени. Из того давнего-предавнего дня, когда какой-то мелкий примат, обзаведшийся новой хитростью, что была сильнее всех клыков и когтей в джунглях, не смог забыть гнев, которому следовало бы угаснуть в следующий миг, и дождался возможности действовать под властью этого сохраненного в памяти гнева, выпестовывая этот будоражащий гнев, как утешение и опору для величия, превращая его из гнева в ненависть. Еще задолго до того, как тот, кого можно было называть австралопитеком, начал свой путь по земле, концепция мести уже обрела форму, и в те тысячелетия она сослужила добрую службу маленькому злобному племени приматов. Она сделала их самыми смертоносными существами, когда-либо появлявшимися на свет.
Она и мне сослужит хорошую службу, сказал я самому себе. Я заставлю ее подчиниться. Она даст мне какую-никакую цель и определенный вид достоинства и самоуважения.
В мозгу у меня зародилось знание - биохимический компьютер низверг в меня очередную порцию информации. Тысяча лет, сообщил он. Тысяча лет линьки. Тысяча лет ожидания.
Долго. Десять столетий. Тридцать людских поколений. За тысячу лет империи зарождались и гибли. И стирались из памяти еще за тысячу. Тысяча лет даст мне время подумать и спланировать; даст возможность закалить свою ненависть; позволит осознать и освоить новые способности и умения, что будут развиваться в процессе линьки.
