Мокрый, в изломанной броне, уставший и радостный, объезжал Мономах берега Сольницы и Дона, а рядом с ним ехал маленький княжич Андрей, побледневший, со сжатыми губами, с враз повзрослевшим лицом. И рядом же был игумен Даниил, ставший летописцем похода.

Около толпы пленных половцев Мономах остановился, тихо спросил ближнего из них на его родном языке: «Как же так, такая вас сила была, много множество, и не могли вы противиться нам, и быстро побежали?» Половчин потупился: «Как мы можем биться с вами, когда некие ездили вверху вас в оружии светлом и страшном и помогали вам?» Мономах усмехнулся, заулыбались и подъехавшие к нему князья, тихо засмеялись бывшие поблизости ратники, закрутили головами. Лишь маленький княжич всё так же напряжённо и серьёзно смотрел на говорившего половчина.

— Полно тебе, — ответил Мономах, — это от страха вам привиделось, просто наша сила одолела вашу силу. Иди прочь отсюда и расскажи о всём, что ты видел здесь, своим людям. А Шарукана мы достанем и за Доном. — И тут же эти слова пошли по всему русскому стану, стали передаваться от воина к воину…

Князья сидели на конях, усталые, гордые от одержанной победы, громко смеялся княжич Андрей, а дружинники бросали к копытам княжеских коней всё взятое добро, подгоняли к русскому обозу захваченные табуны. Скоро уже великое множество утвари, оружия, ковров, золота и серебра лежало посреди русского стана, а воины всё подносили и подносили новые ценности. Сейчас по обычаю должен был начаться делёж захваченной добычи, и лучшее должно было быть отдано князьям, воеводам, старым дружинникам, остальное уже могли разделить между собой младшие дружинники, вои-пешцы, обозники. Воины теснились, выглядывали из-за плеч друг друга. Негромкий гуд стоял над полом.

Мономах выехал вперёд, поднял правую руку, и сразу наступила тишина, лишь слышно было, как пофыркивали кони да в очистившемся от дождя воздухе щебетали откуда-то взявшиеся птицы.

«Настал час, которого долго ждала Русская земля. Наше войско стоит на Дону, а поганые либо побиты, либо пленены, либо бегут невесть куда. Теперь настал конец половецким набегам отсюда, с донских берегов. И Шарукан теперь сгибнет в степи без своих воинов. И всего этого добились вы, воины Русской земли, и весь полон и весь добыток — ваш. Вы клали головы свои за землю и за нас, князей, и ни один из пас сегодня не возьмёт себе ни одной тамги, ни одного ковра, ни одного коня, всё это ваше!»

Сегодня даже корыстолюбивый Святополк, казалось, не жалел об отданной воям добыче. Все думали лишь о том, что наступает время освобождения Руси от опустошительных половецких набегов, по крайней мере, отсюда, с берегов Дона, от ежегодных откупов, лежащих тяжким бременем на княжеской казне.

Удивлённые и радостные воины громким криком встретили слова Мономаха. Вверх поднялись мечи, копья, сабли, полетели в воздух боевые рукавицы, и долго ещё радостно гудело поле между Сольницей и Доном.

Наутро князья решили немедля послать гонцов во все страны света с вестями о великой победе на Дону — пусть знают ляхи и угры, чехи и немцы о победе христиан над неверными, пусть задумаются, встретив весть о небывалом успехе русского войска. Послали гонцов в папский Рим и Константинополь, и пока русские рати, не торопясь, отяжелённые добычей, шли сквозь степь в родные земли, при дворах иноземных владык уже обсуждали удивительное известие из Руси, которое в те времена встало вровень с вестями о походах крестоносцев.

Поспешили гонцы и в русские города.

Удивительное и небывалое это было возвращение: толпами по всем городам, городкам, слободам и сёлам стояли люди, а войско неторопливо и достойно проезжало и проходило мимо, таща добычу, перегоняя захваченные табуны коней и скот, и это шествие поднимало в душах людей высокие помыслы и вызывало гордость за свою землю, и пропадали страх и безысходность, и приходили вера и мужество.

Теперь, после стольких лот военного напряжения, долгих походов в степь, сеч, которые продолжались по целым дням, погонь за врагом, наступила, казалось, долгожданная тишина. Куда-то сгинул и не подавал о себе вестей хан Боняк. Донские половцы бегут за железный ворота[34]. А те, кто остался в донских пределах, замирены и живут с Русью в любви и дружбе.

В это лето 1111 года Мономах отдыхал. Всё было спокойно в его волостях. Дети сидели на столах, наместничали. Затихли и Святославичи; Давыд жил незаметно а Чернигове, Олег болел, слабел телом и духом в Новгород-Северском.

Прежние развлечения — охота, рыбные ловы — прельщали Мономаха всё меньше. Многие дни он проводил в своём переяславском дворце за отцовскими книгами или читал те сочинения, которые остались от Гиты и которые она хранила долгими годами. Здесь было «Отцовское поучение» и «Слово некоего отца к сыну своему» — книги, широко известные в западных странах. Мономах листал страницы, задумывался. У него тоже растут сыновья. Многие уже выросли, и у них растут уже их сыновья, и появлялось желание рассказать к своим детям, и детям своих детей о том, что он пережил, что видел, к каким раздумьям пришёл. Но это требует времени, кажется, что теперь его будет достаточно.

Он читал и новые греческие книги, которые пересылал ему из Киева друг — митрополит Никифор, — «Шестиднев», «Беседы Василия Великого», «Слово Григория Богослова» и другие, вновь открывал свои любимые чтения — «Изборник» Святослава Ярославича, книгу, полную премудрых писаний и размышлений. Он читал помещённые там строки, полные ума и достоинства, и вспоминал суетного, жадного, завистливого Святослава, его беспокойный взгляд, его постоянное стремление выделиться, обойти ближнего. Как в одном человеке могли уживаться такая тяга к мудрости и такая мирская пустота!

Потом он, покряхтывая, садился в седло и не торопясь ехал по своим пригородным сёлам. Всё здесь радовало его глаз: вновь отстроенные деревянные дома смердов, деловая суета полей и покосов, хозяйская хватка его тиунов, полные ествы и питья княжеские клети и амбары.

Он возвращался к вечеру вновь в свой княжеский дворец, звал к себе сына Андрея, рассказывал ему о битвах с иноземцами, о славных воинах прошлого; потом уходил к себе. Отроки зажигали свечи, и он продолжал листать тяжёлые книги в дорогих, из телячьей кожи переплётах, разворачивал старинные свитки, снова и снова удивлялся прозорливости и мудрости создавших их людей. Но иногда чтение вызывало у него неудовольствие. Это было тогда, когда он внимательно и придирчиво обращался к только что законченной монахом Нестором «Повести временных лет». Он помнил этого монаха, когда он, ещё будучи дитём, приезжал с отцом к преподобному Феодосию. Нестор был молчалив, скромен. Таким он и остался на всю жизнь, став при Святополке первым русским летописцем. Мономах видел его умный, проницательный взгляд, слышал неторопливую, вдумчивую речь. Слов нет, его летопись — это выдающееся писание, плод зрелого, опытного, многознающего ума и горячего, беспокойного, гордого сердца, сочинение человека, влюблённого в Русскую землю, в свой народ. Но угадывались в этом писании и следы влияния Святополка и его людей. Всё, что относилось к его имени и его делам, летописец показал во многом не так, как представлял это себе он, Мономах. О многом Нестор умолчал: скажем, о мздоимстве киевского князя, его жадности, стремлении во что бы то ни стало посадить на русские столы своих сыновей.,.

Наступила осень, а жизнь текла всё так же неторопливо и спокойно. И всё-таки он своим долгим опытом, чутьём понимал, чувствовал, что Русь, Киев, сам он, переяславский князь, стоят на пороге перемен. Откуда к нему приходило это понимание и ожидание, он не мог объяснить и сам, но с каждым месяцем эта уверенность в нём крепла. Даже для постороннего глаза было видно, что слишком уж долго, почти двадцать лет, держится на Руси установленный после смерти Всеволода порядок. В Киеве у власти сидят одни и те же люди, а долгое пребывание в силе порождает у людей ложную уверенность в вечности ими установленной жизни, вселяет чувство безнаказанности за зло, причинённое другим людям, делает их близорукими, притупляет у них чувство опасности. Так было со Всеволодом на исходе его жизни. Так нынче стало со Святополком.