— Приступим, — радостно сказал молодой князь, счастливый любовью жены, здоровьем, солнечным утром и возбуждённый недавней верховой ездой по красивой дороге мимо переяславских дубов. Был месяц май. Как и теперь. Когда они проезжали росистой дубравой на заре, там ещё щёлкал какой-то неугомонный соловей, хотя уже совсем рассвело… Казалось, что не будет конца этой жизни и этому счастью, и вот ныне всё приближается к концу.

— Приступим, — повторил Пётр, и по всему было видно, что строитель чувствует себя в центре событий и понимает своё превосходство над людьми, даже если они носят на голове княжескую шапку из парчи.

Согбенный годами, но ещё полный быстроты в движениях, строитель прошёл мелкими шажками на монастырский двор, и все толпой двинулись за ним, понимая важность этого часа. В одном месте старик остановился и показал рукой на землю:

— Здесь надлежит выровнять долину для церкви.

— Почему ты избрал это место? — полюбопытствовал князь.

— Здесь удобное и возвышенное местоположение. Тут не ложится в изобилии утренняя роса, и почва благоприятна для того, чтобы копать корение.

Мономах знал, что корением называется основа здания.

— Пусть будет так! — сказал он.

Может быть, впервые в жизни служба в бревенчатой церкви казалась ему в тот день слишком долгой. Наконец богослужение закончилось, и можно было приступить к обмеру долины.

В руках у Петра он увидел деревянное мерило. Строитель с важностью объяснил ему:

— Длина его — четыре локтя. Это мерная сажень. Но есть ещё косая, а также морская и сажень без чети… Ими мы пользуемся, чтобы сообразовать отдельные части здания. Для этого мы чертим план, или вавилон. Имея его в руках, не нужно ни вычислять, ни утруждать себя измерением отдельных частей…

Модемах и Гита слушали зодчего с растерянной улыбкой. Так улыбаются люди, если не понимают чего-нибудь.

— Вавилон? — осмелился спросить Мономах.

Пётр чувствовал себя среди этих непонятных вещей как рыба в воде.

— Вавилон — каменная плита. На ней чертится четыреугольник, а внутри его ещё один, малый, и разделяется крестообразно. Мы получаем тогда как бы образец для всех наших вычислений.

Мономах задавал другие вопросы. Но зодчий отвечал на них без большого желания, очевидно не имея намерения открывать свои строительные тайны. Он всё-таки объяснил:

— Начертим на земле четыреугольник…

И не торопясь изобразил концом деревянного мерила четыре линии на пыльной площадке двора…

— Чему равна мерная сажень? Ты видел. Моему мерилу. Но если в четыреугольнике проведёшь линию из одного угла в другой, то получишь косую сажень.

Мономаху впервые открывалось таинственное соотношение частей и линий в четыреугольнике. В волнении он только кивал головой.

— Ещё разделим вавилон крестом… — продолжал Пётр.

Опять пошёл в ход жезл мерила.

— Зачем тебе требуется столько различных мер? — спросил князь.

— Потому, что каждая мера соответствует тому, что мы ею измеряем. При вычитании одной сажени из другой остаток показывает нам, какую толщину следует придать стенам здания, чтобы обеспечить им прочность и чтобы они были в состоянии выдержать непомерную тяжесть сводов и купол, как бы висящий в воздухе без всякой опоры, но тоже требующий основание для своей лёгкости… Благодаря вавилону всё это измеряется без участия человеческого ума.

Строитель, очевидно, понимал, что не так-то легко постичь всё это непосвящённому. Он как бы выискивал более доступный пример.

— Начертим треугольник…

На песке появилась фигура с тремя углами.

— Вот что достойно удивления. Если стороны треугольника равны мерной сажени, высота его равняется половине косой сажени, и никакая сила в мире не в состоянии изменить подобные отношения…

— Всё в руке божьей… — заметил стоявший рядом игумен, не проронивший до сих пор ни одного слова, так как ему казалось, что он в этом благочестивом деле храмостроения касается чего-то бесовского.

Мономах посмотрел внимательно на новгородского строителя. Неужели существуют вещи, изменить которые не может даже сам бог? Действительно, что-то сатанинское было в этой улыбке зодчего, спрятанное в седой бороде.

После этого монахи приступили к выравниванию долины, на которой должен был стоять храм. Строитель ходил между ними, показывал, где надо копать, или брал в руку ком земли и растирал его между пальцами. Только на второй день начали чертить план церкви на долине и сделали так называемое очертание, в котором уже были отмечены отдельные части здания. Гита неизменно сопровождала Владимира на место строительства и с любопытством наблюдала работу каменщиков.

Пётр, не выпуская из рук жезл мерила, вспоминал различные случаи строительства:

— Размеры Печерской церкви измеряли по длине золотого пояса, что подарил Феодосию варяг Шимон. Мы же будем пользоваться здесь прямой и косой саженями.

Затем наступил знаменательный час. Пётр вошёл на выровненную площадку и наметил восточную сторону здания. Он определил восток ещё на заре, заметив, в каком месте поднимается солнце в тот день, когда решили заложить церковь.

— Теперь проведём осевую линию, — сказал он.

Примерно в середине площади, предназначенной для храма, строитель начертил четыреугольник, которому наверху должен был соответствовать купол и расстояние между столбами.

Пётр говорил:

— Я как бы черчу на долине скинию завета. Ищу пуп её и, водрузив там жезл, строю вокруг ещё один прямоугольник. Здесь стоял ковчег завета, а тут — медная купель, наполненная водою.

Так новгородский строитель наметил на земле все части будущего здания, алтарь и корабль, ризницу и хоры, и Мономах морщил лоб, стремясь постигнуть смысл этих линий и пересечений, однако должен был признаться, что всё остаётся для него полным тайны.

Пётр пытался помочь ему:

— На начертанное надлежит смотреть не телесным оком, а умозрительным и умом постичь то, чего нельзя изобразить на песке выпуклым. Ведь всё нарисованное на нём или на коже кажется как бы лежащим на земле. Начертанные мною стены не стоят отвесно, как они будут в здании, а будто бы простёрты ниц…

Пётр отсчитал в алтаре шесть мерных саженей на восток и шесть косых на полночь и полдень.

— Какова же толщина стен? — спросил Мономах, знавший, что искусство строителя заключается в том, чтобы определить толщину стен без излишнего расходования кирпичей.

Опять Пётр давал путаные объяснения.

— Но почему ты всё меришь двумя разными саженями? Ведь косая длиннее прямой? — спросила Гита и покраснела, что вмешивается в важное мужское дело.

Новгородец ответил ей ласково, любуясь чужеземной красотой княгини:

— Так учил меня великий человек, построивший Софийский собор в Новгороде. Когда я ещё рос малым отроком, он объяснял мне, что всякое здание, измеренное двумя разными саженями, лишается чрезмерной сухости линий. Его стены приобретают в таком случае нечто приятное для зрения…

Увы, всё это почти ускользало от понимания, но Мономах и Гита постигали науку Петра сердцем и радовались каждому кирпичу, положенному каменщиком. Церковь как бы росла из земли, задуманная высоким воображением строителя, и теперь люди могли не только предвидеть её размеры, но и каменную красоту здания.

С тех пор прошло немало лет. Храм всё так же нерушимо стоял посреди монастырской ограды, а Гиты уже не было на земле. Но Мономаху хотелось думать, что немного от её жизни осталось в этой розовой церкви, что какая-то частица её души продолжала существовать в безмолвном камне. Разве не выполнил строитель некоторые пожелания заказчицы, когда украшал вход в храм высеченными из мрамора украшениями ангелов? В их смутных улыбках что-то напоминало о молодой княгине.

Полюбовавшись церковью, старый князь обычно возвращался в свою избушку, чтобы полежать немного на деревянном монашеском ложе. Укрываясь овчиной, он вспомнил о другом строителе…

Епископ Ефрем первоначально жил в Мелитине и уже там отличался любовью к зодчеству. Но этот город захватили безбожные агаряне, и с тех пор Ефрем сделался бездомным скитальцем. Судьба забросила его в холодную Скифию, и некоторое время он состоял хранителем сокровищницы у князя Изяслава. Потом его посвятили в епископы. Он пришёл в Переяславль и сделался советником Владимира Мономаха. Это он украсил город многочисленными церквами и каменными зданиями.