— Страшно, боярин? Но на твоём дворе самые высокие частоколы. Кто посягнёт на тебя?

— А ночное спокойствие?

— Спи спокойно за своими запорами, под лай сторожевых псов.

— Собак злодеи удавить хотят.

— Тогда набери побольше холопов.

— А разве не могут они предать своего господина?

Боярин вытирал широкий лоб красным шёлковым платком, весь охваченный душевным беспокойством.

Епископ Лазарь, присутствовавший на совете, поучительным голосом произнёс:

— Всё это наказание божье за наши прегрешения. Поэтому и страшное смятение в людях. Ныне мир наполнился смрадом человеконенавистничества.

Мономах, умудрённый жизненным опытом, привыкший хитрить с греческими митрополитами и с русскими боярами, увещевал боярина Мирослава:

— Верно сказал епископ. Ныне всё как бы колеблется на земле, а впрочем, раньше лучше ли было? Думай о спасении души и частицу своего богатства удели церквам и неимущим. Дать голодному кусок хлеба — и у него засохнет злоба на тебя, и он будет ещё лучше трудиться для твоего блага. Не следует доводить человека до крайности, потому что в гневе он способен поднять руку на своего господина, и тогда может совершиться непоправимое. Читайте прилежно писание и в нём найдёте ответы на всякое недоумение. Так и мне поможете мудрыми советами и своё богатство сохраните.

Иногда из Переяславля приезжал Фома Ратиборович. Печально понурившись, великий князь сидел в кресле, которое уступил ему игумен, а усатый воевода на скамье, подбоченясь, выставив вперёд ногу в остроносом зелёном сапоге, точно уже он предчувствовал, что скоро придёт другая власть и здесь незачем теперь умалять свою гордыню. У него были законные основания задирать нос и, широко расставив локти, поглаживать седеющие усы.

Впервые Фома прославился, когда ещё был посадником в Червене.

В те дни князь Владимир находился с супругой в Смоленске, разбирая в этом городе всякие судебные дела и тяжбы. Воспользовавшись тем, что внимание Мономаха было отвлечено мирным устроением земли, Ярославец, сын Святополка, привёл с собой шесть тысяч воинов, набранных на границе, и решил занять Волынь. Но прежде он пошёл на Червень, где у Фомы едва насчитывалась тысяча способных носить оружие. Враги обступили город, вызывая жителей на вылазку, но посадник запретил своим выходить за валы, чтобы неприятельские воеводы считали, будто тут и обороняться некому. Когда же наступила ночь, Фома оставил в предградии большие запасы вина и мёда, а сам запёрся в бревенчатом граде. Наутро неприятели пришли, чтобы зажечь Червень. Они увидели множество сосудов с мёдом и всё взяли себе, а дома зажгли. На другую ночь Фома послал к Ярославцу отрока Василия Бора и велел передать князю, что, мол, Фома бежал из города, а горожане в смущении, негодуют на посадника и готовы сдаться, не видя помощи от Владимира. Ярославец был легкомысленным человеком и охотно поверил отроку. Он распустил половину своего войска по сёлам, а с остальными до полуночи веселился, пируя с наёмниками, пришедшими из соседних стран. Все упились мёдом и забыли поставить стражу. Когда Василий Бор увидел, что творится в неприятельском стане, он поспешно возвратился в город и обо всём рассказал Фоме Ратиборовичу. Посадник вышел с пятьюстами воинами в тыл врагам, а остальные тоже сделали вылазку. Ярославец подумал, что уже пришёл из Владимира Андрей, сын Мономаха, и бежал со своими союзниками. В этом сражении Фома изрубил более тысячи человек и многих пленил, и когда Мономах узнал о его военной хитрости, сделал боярина тысяцким во Владимире-на-Волыни и прислал ему гривну на золотой цепи.

В монастыре Мономах опять стал похварывать. Узнав о его немощи, из Юрьева явился епископ Даниил, совершивший некогда путешествие в Иерусалим. Владимир с удовольствием слушал в десятый раз, как епископ рассказывал о своих странствиях. По случаю приезда почтенного гостя в монастырской трапезной устроили постный, но обильный обед. Как всегда. Мономах, воздержанный в еде и питье, почти не прикасался к яствам, но радушно угощал епископа и других гостей, предлагая им лучшие куски. За столом присутствовал князь Мстислав, приехавший из Вышгорода, чтобы навестить больного отца. На обед позвали также Фому Ратиборовича, Илью Дубца и ещё некоторых бояр. У дверей стояли, скрестив руки на груди, в самых непринуждённых позах молодые отроки, готовые по первому знаку прислуживать знатным вельможам за столом. Суетились и перешёптывались хлопотливые, как пчёлы, монахи, приносившие из поварни то рыб, то гороховое сочиво с елеем, то пчелиные соты на деревянном блюде. В нарушение монастырских правил, требовавших, чтобы во время трапезы царила благопристойная тишина или читались жития прославленных мучеников, на этот раз за обедом происходила оживлённая беседа. Вернее, епископ рассказывал о своих странствиях Мстиславу, не имевшему раньше случая поговорить с ним и теперь жаждавшему узнать от знаменитого паломника некоторые подробности о Иерусалиме, и все слушали Даниила.

Приподнявшись не без труда со своего места, чтобы тем ещё более выразить своё почтение человеку, удостоившемуся видеть многие земные чудеса, старый князь взял кусок пирога с блюда и протянул епископу. Даниил, вероятно ещё раз переживая свои путевые волнения, говорил:

— Велик путь, ведущий в Иерусалим. От Царьграда до Великого моря на корабле по лукоморью — триста поприщ, а до острова Петала — ещё сто. Оттуда до острова Крита двадцать поприщ, и там раздвояется. Налево корабли плывут в Иерусалим, направо — в Рим. На пути, чтобы не забыть, видел я каменный берег. Мне говорили знающие люди, что на нём некогда стоял город Илион. Один грек, плывший со мною на том корабле и знавший наш язык, рассказывал, что жил некогда слепой певец, прославленный на весь мир, и воспел войну, во время которой город этот сгорел и превратился в прах и пепел.

Мономах и Мстислав кивали головами в знак того, что всё это известно им. Бояре усердно жевали, но и они не без удовольствия слушали благочестивое повествование, особенно Мирослав, известный своею ревностью к христианской вере.

— Мы приплыли на остров, который греки называют Хиос. На нём произрастают масличные деревья, всякие овощи, и люди выжимают из виноградных гроздей доброе вино. Я тоже, грешный, вкусил его. Потом мы посетили город Эфес, где находится гробница Иоанна Богослова. Там я видел также пещеру, в коей покоятся семь отроков, спавших триста лет, а потом восставших от сна при царе Феодосии и рассказывавших о том, что они зрили в сновидениях. Затем мы поплыли дальше, до острова Самоса, где ловят множество всяких рыб. Пришлось мне повидать и остров Родос, где томился русский князь Олег. Но потом я очутился в горной местности, которая называется Миры и где на деревьях родится фимиам. Имя тому дереву — зигия, а образом оно как наша ольха. Есть ещё другое дерево. В нём живёт малый червь, точащий древесину, и эта червоточина падает наподобие пшеничных отрубей. Жители смешивают её с мезгой фимиамного дерева, варят в котле и получают церковный ладан. Они его продают по большой цене купцам, торгующим благовониями и везущим ароматы на верблюдах в далёкие страны. От острова Кипра — прямой путь в Яффу. Четыреста поприщ. Этот город стоит на берегу, и в нём есть удобная пристань для кораблей. Отсюда уже недалеко до Иерусалима. Но идти туда нужно по пустынной равнине, выжженной солнцем, среди страшных гор. Этот путь не безопасен. Из города Аккона выбегают сарацины и убивают путников, а некоторых уводят в рабство.

Позабыв о еде, держа в руке кусок пирога с печёной рыбой, но мысленными очами созерцая свои путешествия, Даниил рассказывал о Иерусалиме:

— Этот град расположен среди дебрей и высоких каменных гор.

Они теперь действительно уже представлялись епископу огромными, вздымающимися до облаков. И в то же время вспоминались масличные деревья на берегах Кедронского потока, розоватые стены Иерусалима, овеянные нестерпимым зноем…

— Там я видел Елеонскую гору. Она расположена в одном поприще от города. Когда путники прибывают туда, все сходят с коней и далее уже идут пешком, и всякий христианин радуется, увидев перед собой с этой возвышенности святой город, и многие даже проливают слёзы. А когда войдёшь в Иерусалим, то вскоре увидишь храм, где находится гроб Христа. Церковь эта круглая, как башня, и вся вымощена мраморными плитами, гроб же как малая пещерка, высеченная в камне. Дверь в неё так мала, что входить, нужно на коленях. Там висят пять больших неугасимых лампад, а сверху устроен золотой терем.