Дубец подумал, что немало всяких чудес на земле, и сказал со вздохом:
— Хотел бы и я посмотреть на такое.
Монах покачал головой.
— Путь в те страны преграждают снег, пропасти и тернии. Так меня уверял Гюрята. Но полагаю, что это и суть люди, заклёпанные македонским царём.
И он многозначительно поднял перст.
Илья слышал, что был некогда царь, завоевавший весь мир и собравший огромные богатства, но завидовавший бедняку, которому жилищем служила бочка. Об этом рассказывал однажды на княжеском пиру один воин, проживший много лет в греческой земле и научившийся там языку греков.
Но инока занимали и земные дела.
— Теперь уже испеклось, — заметил он, с некоторым нетерпением поглядывая на пламеневшие уголья.
— Ещё надо попечь немного, — вежливо возразил ратник, занимавшийся приготовлением ужина и приученный жизнью к терпению.
— По какой причине заклёпаны эти народы в горе? — спросил Мстислав, оторвавшись от приятных воспоминаний.
Монах стал объяснять:
— Александр Македонский дошёл в своих походах до восточных пределов земли и там встретил нечистых людей из племени Иафета. Они пожирали всякую скверну. Комаров и мух, кошек и змей. Мертвецов те люди не погребали, а питались трупами. Увидев это, царь Александр устрашился, что подобные человеки могут размножиться на земле и осквернить её, поэтому загнал их в отдалённейшие страны. По божьему повелению горы сдвинулись со своих мест и сошлись так, что заперли эти народы, как в темнице. Остался только проход шириной в двенадцать локтей. Царь велел поставить там медные ворота и помазать их синклитом…
— Синклитом? — повторил с почтением Илья.
— Синклитом. Свойство его таково: если помочить этим снадобьем что-либо, то такую вещь невозможно ни огнём сжечь, ни железом уничтожить.
— Ныне эти скотоподобные люди сидят за медными воротами? — удивлялся старый дружинник. — Почему же они не сломают их?
— Столпы воротные необыкновенной прочности.
— Не перелезут через них или не откроют запоры?
— Полагаю, что сделать это невозможно, ибо всё предусмотрел царь. Может быть, нельзя прикоснуться к тому, что помазано синклитом?
Монах потянул длинным носом воздух.
— Теперь уже готово, — сказал он в предвкушении вкусной еды.
Дружинники, молчавшие во время беседы, пока речь шла о трудных для них явлениях, теперь засуетились. Один из воинов вынул копьём обуглившееся, но сохранившее свой сок мясо; другой ловко отрезал от него кусок и прежде всего протянул князю Мстиславу на ломте хлеба. Второй достался монаху, из уважения к книжной учёности.
— Тебе, отче, — сказал воин.
Проголодавшиеся дружинники вонзили крепкие зубы в пахнувшую дымком конину. Соль заменял пепел, прилипший к мясу. Мёду в обозе уже не оставалось. Впрочем, это был не пир, а походный ужин для подкрепления сил. Приходилось торопиться с едой, чтобы отдохнуть немного, а на заре снова выступить в путь. Ночь уже давно покрыла мраком безмолвные поля. Звонко журчал в соседнем овраге весенний ручей. Под ногами хлюпали лужи. Сотня всадников, вытянувшись гуськом, ушла в ночное охранение. Оставшиеся в стане воины перед тем, как прилечь на часок, говорили о самых обыденных вещах. Чему быть, тому не миновать, и цари в битвах погибают. Один из ратников просил друга:
— Жив не буду — побереги, Иване, мою овчину.
И тот смеялся в ответ:
— А если я не вернусь, скажешь в Переяславле, что жил на земле воин Лыко и нет его больше на свете.
Где-то далеко, по ту сторону степи, стояли половецкие вежи. Слухи о походе русских князей уже пронеслись с быстротою оленя из одного улуса в другой. Но какая-то сонливость охватила половецких ханов, и они всё не могли принять окончательного решения: уходить ли поскорее к морю или выступить против оросов? Уже многих отважных воинов не насчитывалось в половецком становье. Погиб Алтунопа, храбрейший из храбрых, пал Урусоба. Много других ханов полегли в степи под русскими мечами. Только хан Боняк ещё лелеял в своём сердце злую месть князю Владимиру Мономаху.
Как и во время первого разгрома половцев, Мономах использовал все благоприятные обстоятельства: зима была на исходе, половецкие кони отощали. Но у Боняка билось в груди горячее сердце, ему не терпелось отомстить за гибель братьев. Хан сидел в своём шатре, с удовольствием расположившись на приятных подушках. Нет ничего хуже для воина, как мягкое ложе, шёлковые одежды, обильная пища. А рядом сидела на ковре молодая ханша, которую он отыскал, как жемчужину в навозе, в дальнем становье. Лицо Зелги было белее снега, глаза полны огня, а лобзания её слаще мёда. За спиной любимицы стояли другие жёны, некоторые с детьми на руках; сыновья приехали в тот день в шатёр отца, молчаливо расположились на ковре. Посреди вежи, как положено от древних предков, тлел огонь в очаге, сложенном из полевых камней. Его поддерживали верблюжьим навозом, смешанным с прошлогодними злаками, и синий дымок поднимался к отверстию, проделанному в верху юрты.
Повторилось всё то, что было в прошлый раз. Всадники примчались на взмыленных конях, чтобы сообщить потрясающую новость. Один из них, старик с морщинистым лицом, сидел перед ханом. Щуря глаза на огонь, он рассказывал:
— Я ехал день и ночь и ещё полдня. Я молил звёзды, чтобы они помогли мне разыскать прославленного хана. Ибо нет более знаменитых воинов на земле, чем хан Боняк и его сыны. О них знают даже в том городе, где живёт патриарх.
И звёзды привели меня к твоему шатру, великий хан.
— Что ещё расскажешь, старая лисица? — улыбался Боняк, польщённый хвалебными словами. Он был доволен, что в тот день все собрались вокруг него — сыновья и жёны, старые и молодые, весь род, всё потомство, которое прославит его подвигами и завоеваниями.
Хан, уже немолодой человек, с лицом до того обветренным степными вьюгами, что оно стало цвета меди, ещё сохранил силу и мужество. На лбу и щеках у него виднелись болячки, от которых его не могли излечить самые старые знахари.
— Я насчитал много, много оросов, — докладывал старый половчанин. — Остановившись у одного водопоя, я слышал от торков, что князь Владимир ведёт огромное войско. Они видели ночью зарево от вражеских костров. Много крови прольётся на земле.
Боняк помрачнел. Подтверждались степные слухи, бежавшие, подобно зайцам, из улуса в улус.
— Что ещё говорили тебе эти собаки? — спросил он, презирая торков, как своих рабов.
— Говорили, что у оросов сильные кони и множество пеших воинов.
— Но правда ли это? — удивлялся хан. — Оросы всегда ходят с западной стороны.
— На этот раз они идут с восточной. Будь бдительным, великий хан!
Боняк задумался. Мономах хочет отрезать его от моря? Этот князь окидывает орлиным взором течение рек и пространство между ними и выбирает ту дорогу, которая нужна ему. В глубине души хану не хотелось ещё раз садиться на коня. На очаге варился вкусный рис, доставленный в степь на верблюдах из той далёкой страны, где водятся зелёные птицы, по рассказам купцов. Там плещется тёплое море. Но есть своеобразная сладость и в степной жизни. Вежа полна мягких подушек. Зелга шуршит шёлком при каждом своём томном движении, и её золотые серьги слегка покачиваются в маленьких розоватых ушах, когда она смеётся. Поистине она подобна редкостному цветку. Один путешественник, проезжавший степью в страну серов, самых справедливых людей на земле, почитающих законы, рассказывал хану, что красоту половецких женщин воспевают персидские поэты, сравнивая их с нежными розами Шираза, а очи половчанок с глазами газели. Если бы они видели его Зелгу, эти стихотворцы, они, наверное, сложили бы в её честь не одну песню.
Боняк задумался о своей жизни. У него было всё, что только может пожелать человек. Власть и богатство, здоровье, — ведь от болячек его обещали исцелить, наконец, молодая жена, осветившая его жизненный путь своею утренней зарей. Он владеет табунами горячих коней, стадами скота, верблюдами и рабами. Всем известно, что повелитель степей свободен, как птица, может передвигаться от высоких гор, из-за которых восходит солнце, до богатых рыбою русских рек. На эти берега половцев манили тучные пастбища, обилие воды, множество всякого зверя и возможность врасплох нападать на богатые города.
