5. Умершей девочке-поэтессе
Дробью бульваров спешу к тебе,
опытом, знанием наизусть,
в новосибирский, тугой разбег,
в старомосковский, ядреный пульс.
В первую правду из всех и вся
(окна квартиры на старый дом).
Нежным, как ты, на земле нельзя.
Я и сама здесь живу с трудом.
Все здесь искомое – аж судьба.
Все здесь знакомое – аж рябит.
Выше – сиреневых звезд резьба,
ниже – Марина в цветах стоит.
Руки возложены на груди!..
Девочка-ангел, не уходи!..
Девочка-ангел глядит вослед
всем, кому в жизни и жизни нет.
Адовы кольца – гремит Москва.
Девочка плачет – она жива
тоненькой ниточкой детских строк:
«Люди – любите друг друга впрок!
Люди – храните друг друга впрок!
Люди – дышите друг другом впрок!»
6. Московское утро
Час утра над Москвой подобен сновиденью.
Почти нездешней дышит тишиной.
Как будто мир во время сотворенья.
И снова пахнет в воздухе весной.
А там, в саду, под белой колокольней,
под пестротой Кремлевского дворца,
земля рождает новый день субботний,
земля не прячет бледного лица.
Дома, проспекты – все покрыто тайной.
И в облаках такой прозрачный свет.
Я в это утро встретилась случайно
с Москвой из прежних, из державных лет.
И вы скорей в окно свое взгляните
на ту Москву, что исстари жива!..
И у Христа Спасителя в граните
по-прежнему сияет голова.
И веришь вновь, что красота бессменна
и что еще нас кто-нибудь хранит
среди тревог, невзгод обыкновенных,
чужих признаний, сплетен и обид.
Святая дева или Бог степенный?!.
А, может быть, величием красна,
Москва,
как лучший город во Вселенной,
в который вновь вторгается весна.
Готический роман
1. В детстве меня схоронила от этого мама
Не отзовешься на мое: «Замри
над вечностью!»
Безвременный покой.
Он не у этой – у другой земли.
И город там, наверное, другой,
куда идут безмолвные суда.
Пространство моря – все вода, вода…
А жизнь как будто временный ночлег.
Вчера был сад. Сегодня – холод, снег.
И я по снегу этому бреду.
И я все меньше чувствую беду.
И улыбаюсь просто оттого,
что жив лишь куст от сада моего.
Я явственно помню тот последний день моей яркой, стремительной, но… Но ничем не омрачаемой жизни.
Вверху, надо мною, плыли черные, безликие ветки деревьев, а вместе с ними плыло все: кресты, стволы и, точно яичной скорлупой, обсыпанные снегом могилы…
Я никогда не была на кладбище. В детстве меня схоронила от этого мама, а потом?.. Потом как-то и не случалось, чтобы кто-нибудь умирал.
А если и умирал, то обстоятельства всегда складывались так, что именно в этот день на меня сваливалось неимоверное количество дел и, при всем моем великом желании, я не успевала приехать.
Наверное, вы удивляетесь, почему «великом». Здесь я грешна. Меня, как писательскую душу, всегда интересовал вопрос встречи жизни со смертью. Будучи наполовину язычницей, я относилась к последней как к неизбежной участи бытия; к тому, без чего гармония в мире была бы непредставима.
Вы только представьте, какое желание власти и страсти явилось бы в каждом из нас, если бы мы только знали, что мы бессмертны?!.
И лишь одно праздное любопытство, вечное желание еще неиспытанных впечатлений, а вовсе не стремление с кем-то проститься, влекло меня на таинственные погосты.
Нет, вы только не подумайте, что я вовсе не видела кладбищ!
Раньше мне очень нравилось бродить среди всяких надгробий: разглядывать кресты и надписи на пустынном Донском; а на Ваганьковском читать стихи под торжественным бюстом Есенина или готовиться к экзаменам по истории русского языка на заброшенной могиле Даля.
У меня даже были друзья, которые тоже обожали бродить в окружении бессмертных могил.
Помню: мы как-то целый день провели на Новодевичьем. Общались с местными кошками, смотрителями, начальником тюрьмы, ставшим при выходе на пенсию начальником кладбищенской охраны. Он же с неистребимым удовольствием рассказывал нам о том, к кому ходят, а к кому не ходят из недавно почивших знаменитостей их земные родственники, коллеги, друзья… какие могилы пользуются любовью у посетителей, а какие забыты.
И оказалось, что каждые ходят к своим: спортсмены – к спортсменам, писатели – к писателям, архитекторы – к архитекторам, и только люди, далекие от всяческих каст, – к политикам и артистам.
А был случай: я испугалась, когда, придя ранним утром на могилу Зинаиды Райх (теперь и сказать не могу, что меня туда привело в столь странное время), увидела курточку… Просто курточку… Просто лежащую на камне. И вдруг меня обуял такой страх, что я стремглав понеслась к выходу.
А по дороге мне встретился гробовщик: худой, высокий, будто бы весь выпачкавшийся в земле и с измазанной землею лопатой. Такой, каким и полагается быть гробовщику. Страх увеличился, и меня вмиг стало трясти так, что я и сейчас отчетливо помню, как дрожали на бегу мои руки и ноги.
Только потом от всего этого мне было смешно. С великой гордостью рассказывала я своим знакомым, что многих в жизни вещей не боюсь, а вот курточки и гробовщика испугалась.
Но я не об этом, а о том, что никогда в жизни до этого даже не предполагала, что значит НАСТОЯЩЕЕ КЛАДБИЩЕ.
Сколько любви
в этих спящих навеки
в могилах!
Разве кого-то она до конца утолила?
Разве оставила в ком-то
хоть что-то живое?
Разве здесь есть, как в мечтах,
голова с головою,
руки с руками;
колени к коленям прижались?
Все одиноки, как были когда-то,
остались.
Вечер февральский. Москва.
Год две тыщи девятый.
Жутко болит голова,
и алеют закаты.
