Между тем был это опытный следователь, настоящий прирожденный сыщик, отчаянный сорвиголова, весельчак, умница и просто мировой парень. В прокуратуру Виталька пришел сразу после юрфака, который закончил, предварительно отвоевавшись в Афгане. С тех пор на его счету числились десятки успешно раскрученных дел, каждое из которых было погорячее иного заморского боевика. Отчасти благодаря его успехам начальство давно закрыло глаза и на Виталькин прикид, и на специфические методы расследования. Недаром бандиты, которым доводилось иметь с ним дело, называли его убийственно точно — Калаш.

— Чем порадуешь, начальник? — присаживаясь к столу, непринужденно спросил Виталька. — Не иначе опять мокруха?

— А ты как догадался? — удивленно спросил Рощин.

— Да по глазам вижу… Так что, Михалыч, стряслось?

Алексей Михайлович в двух словах изложил суть дела.

— Атас, — кратко резюмировал свое впечатление Калашников. — Неужто такого матерого сундука замочили? Ведь у него же охраны целый полк!

«Сундуками» Виталька презрительно именовал «новых русских».

— Представляю, какая теперь начнется буза, — покачав головой, задумчиво добавил он.

Это Алексей Михайлович и сам доподлинно знал. Коллеги погибшего, люди известные и влиятельные, по обыкновению, всенародно покатят телегу на прокуратуру и МВД за то, что их, честных тружеников, что ни день убивают почем зря, а эти паразиты и взяточники сидят себе по углам и ни хрена не делают. Оборвут все телефоны. Науськают прессу. Дойдут до самого Президента…

— Интересно, кому он поперек дороги встал? — насупившись, спросил Калашников.

— А вот с этим, голуба, нам и предстоит разобраться, — сокрушенно вздохнул Алексей Михайлович. — В общем, так, Виталий, оставь ты пока дело своего капитана. Возьми дежурку и живо гони на Билюгина. Ребята с Петровки там уже работают…

— Угу, — задумчиво кивнул Виталька и молча вышел.

Вопреки царской воле Тишайшего, дежурную машину он брать не стал. А напялил ярко-красный фирменный шлем, завел свой мирно дожидавшийся на стоянке «харлей-дэвидсон» и с ревом помчался на место происшествия. Помимо всего прочего, Виталька был еще и заядлым мотоциклистом.

Уже на Тверской, размышляя, кто бы мог стоять за этим очередным громким убийством, он ненароком подумал, что не мешает позвонить Нике. У нее на «Криминальном канале» давненько не было крутых репортажей. Надо будет подбросить ей сюжетец погорячее. А заодно и повидать старую подругу, которая наверняка тотчас примчится как угорелая.

И, сбросив газ, Виталька лихо зарулил к ближайшему телефону-автомату…

1952 г.

Литва. Район Шяуляя

Это было его первое боевое задание.

В свои двадцать лет он имел уже солидный послужной список: сначала суворовское училище, потом два года строевой и, наконец, спецшкола МГБ. Кстати, законченная с отличием. На плечах у него красовались новенькие лейтенантские погоны. И форма сидела так ладно, что во всей его молодцеватой фигуре сразу чувствовалась настоящая военная стать. Одним словом, будь жив отец, кадровый офицер, погибший в сорок первом под Смоленском, тот по праву мог бы гордиться своим сыном.

И все-таки он волновался. Не потому, что боялся смерти. После кошмарной зимы в блокадном Ленинграде, когда у него на глазах погибли под обстрелом мать и сестра, а сам он, десятилетний мальчишка, видел еще столько смертей, что с лихвой хватило бы на несколько жизней, — страх, леденящий животный страх перед ней навсегда ушел из его души, сменившись тягостным чувством пустоты и бессмысленности. Волновался же он потому, что рядом с ним были настоящие боевые ребята, прошедшие огонь и воду бойцы легендарного СМЕРШа, составлявшие костяк спецотряда, с которым он теперь шел на первое боевое задание. И опозориться перед ними было для него страшнее, чем умереть.

Лес был окутан предрассветным туманом. Неприметная для постороннего глаза тропинка петляла среди угрюмых стволов, подпиравших мглистое, белесоватое небо. Осторожно ступая по мягкому ковру сопливого мха, бесплотными тенями двигались по ней смутные фигуры бойцов. Ни звука. Ни дыхания ветерка. Лишь изредка приглушенно хрустнет под сапогом сухая ветка или коротко скрипнет автоматный ремень — и тотчас послышится тихий забористый мат возглавлявшего шествие командира.

Эти леса не любили чужаков. Как не любила их сама литовская земля. Затаившаяся, но непокоренная. Непрошеным гостям, даже с оружием, лучше было не соваться сюда ни днем, ни ночью. Потому что неласково встречали их хозяева этих мест — «лесные братья». Неуловимые и беспощадные, словно злые духи здешних лесов…

Они шли уже больше часа. Пробирались медвежьими тропами все дальше и дальше, в непроходимую глухомань, где схоронился вместе с остатками своей банды Седой — матерый и лютый волчара, бывший офицер литовской армии, бывший эсэсовец и непримиримый враг «русских оккупантов». Под стать ему были и остальные волки: такие же недобитые эсэсовцы из числа прибалтийских добровольцев, по окончании войны сбившихся в многочисленные банды «лесных братьев». С тех пор большая их часть была постепенно уничтожена спецотрядами Литовского МГБ, а оставшиеся в живых, попрятав оружие, разбрелись по всей Литве и легли на дно. Среди тех немногих, что уже который год продолжали партизанскую войну, Седой был самым знаменитым и коварным. Немало вологодских и рязанских парней, ходивших на него в облавы, нашли в этих лесах свою смерть. Доставалось и местным коммунистам. С ними Седой расправлялся особенно жестоко. Только короток волчий век. В начале августа на одном из хуторов под Шяуляем банда все-таки была окружена и разгромлена. Из отчаянной схватки чудом вырвались только Седой и горстка его головорезов. И затаились в лесах, зализывая раны…

От волнения ему зверски хотелось курить. Сделать хотя бы одну затяжку. Как, несомненно, хотелось этого и остальным ребятам. Но приказ командира оставлял им только одно право — дышать. И никому даже в голову не приходило ослушаться приказа. Потому что командир был для них и царь, и бог. И во многом именно от него зависел, вернутся ли они живыми с этого задания.

Наконец проводник, немолодой пришибленный литовец, замедлил шаг и сделал предупреждающий жест. Длинная цепь бойцов, шедших следом с автоматами наперевес, как по команде, остановилась.

— Пришли, Калвайтис? — глухо спросил командир, невысокий коренастый мужчина, совсем непохожий на героя-контрразведчика, прославившегося на всю Литву своими лихими рейдами против местных националистов.

— Пришли, товарищ майор, — с характерным акцентом ответил и испуганно кивнул литовец.

Смерив его испытующим взглядом, командир презрительно усмехнулся. Вернее, смеялись только губы на его суровом, будто высеченном из камня, мужественном лице. А глаза, пронзительные и холодные, оставались совершенно бесстрастными. И от их леденящего взгляда даже человека с крепкими нервами исподволь пробирала дрожь.

— Гляди, Сусанин, — напомнил он, — если приведешь нас в засаду или вздумаешь убежать — первая пуля тебе…

Проводник, от страха с трудом подбирая слова — с немцами небось куда бойчее калякал, — вновь поклялся, что ему можно верить и никакой засады не будет. А бежать ему было попросту некуда, потому что своих он уже предал и они ему этого не простят. От русских же и подавно не убежишь — ведь заложниками у них была вся его семья.

Не дослушав, командир небрежным жестом велел проводнику заткнуться и сделал знак продолжать движение.

Метров через пятьдесят открылась впереди укромная лесная поляна, какую разве что с самолета заметишь, а посредине ее зловеще темнели в тумане угловатые постройки заброшенного лесного хутора. Именно здесь, по словам проводника, и скрывался Седой.

Оценив обстановку, командир спецотряда коротко обрисовал своим орлам боевую задачу. Два взвода должны были незаметно взять поляну в кольцо и дожидаться условного сигнала. Двигаться необходимо было чрезвычайно осторожно — бандиты наверняка выставили часового. А обнаружив себя раньше времени, можно было разом погубить всю операцию.