– Черт побери! Да почему же нет? Как будто я не знаю! Господа студенты живут так, как будто весь мир был создан только для них!

– Да, если они богаты, Гармс! Но видишь ли, мой дядя не тратит даже на себя ни одного лишнего пфеннига, и я уверен, будет требовать и от меня, чтобы я жил так же, как он, а ты не можешь себе представить, как бы я желал иметь рапиру, маску, нагрудник, перчатки и…

Старик добродушно засмеялся.

– Ну… ну, – сказал он, – высказывай все, милый мой… что еще?.. А?..

– И верховую лошадь, Гармс! Да, больше всего мне бы хотелось иметь свою верховую лошадь!

– И ничего более? Однако нескромные же у тебя желания! Всего этого ты ни за что в жизни своей не получишь от господина сенатора!

– Вот видишь, Гармс!

– Ничего я не вижу. Наш старикан, – я хотел сказать, его милость, – конечно, подумал бы, узнав о твоих желаниях, что пора запасать тебе местечко в доме умалишенных, – против этого я не спорю, но ты не унывай и не падай духом: ведь, и по ту сторону гор тоже есть люди, и в числе таких маленьких людей есть некто, который тебя очень любит и много о тебе думает. Этот некто – я!

Растроганный словами Гармса, Бенно благодарно кивнул ему головой.

– Знаю, знаю, старина, но ведь ты… то есть от тебя…

– Ну, ну, доскажи-ка до конца свою мысль. Ты, кажется, мечтаешь о рапире и о верховой лошади… Не так ли? Все получишь, мой милый: будешь и верхом ездить, и фехтовать, будешь вполне счастлив и доволен! Видишь ли, я без малого уже сорок лет служу в этом доме, и это дало мне возможность скопить немалые деньги, ведь расходы-то у меня всегда были самые ничтожные. Когда несколько лет тому назад мой старик отец скончался, мне достались оба его дома в Гренингерской улице, и с того времени я ежегодно откладывал в сроки платежей за наем от двух и до трех тысяч гульденов, «за обшлаг рукава» – так мы, гамбургцы, выражаемся. И все это я делал для тебя, Бенно, все для тебя, мой мальчик!

– Для меня?! – удивленно спросил мальчик. – Для меня? Скажи, Гармс, ведь Цургейдены – очень богатые люди?

Старый слуга утвердительно закивал головой.

– Да, наш сенатор, наверное, имеет несколько миллионов, но из этого еще ничего не следует: ты не можешь рассчитывать ни на один пфенниг!

– Неужели? Но я слышал от людей, что мы – последние в роде Цургейденов. Кто же тогда должен наследовать после дяди в случае его смерти все эти капиталы?

Гармс задумчиво покачал головой:

– Бог знает, кто, но только не ты, мой мальчик, никак не ты, поскольку недавно он составил завещание, а в этом не было бы никакой надобности, если бы он собирался оставить все свои капиталы единственному законному наследнику, то есть тебе: ведь ты – единственный сын его единственного брата, никаких других родственников у вас нет… Но что об этом говорить! Ты еще слишком молод для таких рассуждений, к тому же пусть твой почтенный дядя оставляет свои капиталы кому угодно, хоть рыбам в Эльбе, меня это вовсе не печалит, так как должен тебе сказать, и я, со своей стороны, тоже написал завещание по всем требованиям закона, которое хранится у нотариуса; в нем твое имя стоит напротив довольно кругленькой цифры, могу тебя уверить. Вот так-то! Все это будет твое! Того хочу я, Петр Леберих Гармс, гамбургский мещанин и землевладелец, как и твой почтенный дядюшка, сенатор и оптовый торговец… Ну да это уже к делу не относится!

Бенно улыбнулся, растроганный и смущенный.

– Какой ты добрый, хороший человек, Гармс, я от души благодарю тебя, но желаю, чтобы ты прожил еще долгие годы, пользуясь всем, что по праву принадлежит тебе! Дай тебе бог дожить до того времени, когда тебе дано будет видеть, что я стал человеком, который может сам заработать свой кусок хлеба. Но сейчас ты мог бы оказать мне большое одолжение, если бы только захотел.

– И какое же? – спросил старик.

– Расскажи мне что-нибудь про моего покойного отца!

Старый слуга как будто колебался с минуту и, вынув свою трубку изо рта, задумчиво посмотрел на подростка:

– Про твоего отца, Бенно? Да, прекрасный он был господин, ласковый, добрый…

– Ты часто говорил это мне, а бабушка показывала мне иногда его портрет и при этом всегда горько плакала. Почему же в нашем доме никогда не говорят и не упоминают о моем отце? Почему само имя его предано здесь забвению? Знаешь, что мне думалось иногда?..

Старик отвернулся немного в сторону, пробормотав:

– Глупости, пустяки…

Глаза Бенно вдруг вспыхнули каким-то особым огнем, яркий румянец покрыл его щеки, и он сказал слегка дрогнувшим, взволнованным голосом:

– Знаешь, Гармс, мое подозрение теперь еще более окрепло. Хочешь, я скажу тебе сейчас, что я думаю? Есть что-то такое в жизни моего отца, о чем предпочитают умалчивать, что-то скрывают ото всех! Есть какая-то темная тень, скрывающая нечто недоброе, и в этом ты меня не разуверишь. Это чувствуется само собой, и ты, конечно, не станешь отрицать, что мое предположение верно. Не так ли?

– Нет, не так! И для того чтобы ты не придумывал на своего отца никаких нелепостей и в конце концов не стал бы его считать за дурного человека, я уж лучше расскажу тебе всю правду. Слушай же! В течение целых трех веков Цургейдены из рода в род прилежно подводили счеты, сидя за конторкой от ранней молодости и до глубокой старости. «Цургейден и сыновья» – так издавна звалась их фирма. Все они были купцы, торговцы и судовладельцы, вплоть до твоего отца. Это был человек с новыми воззрениями, и в этом состояло все его преступление. Ну вот, теперь ты знаешь все!

Бенно отрицательно покачал головой:

– Только это? Больше ничего?

– Ну и еще кое-что, – сказал старик, – покойный никогда не умел беречь деньги, он любил и ласковый солнечный свет, и беззаботный смех, и дружескую беседу, тогда как брат его только одно и знал, только одно любил, об одном и думал: цифры, цифры и цифры. Вот почему братья никогда не ладили между собой и, наконец, окончательно разошлись.

– Так, значит, мой отец умер не здесь?

Гармс как бы случайно отвернулся в сторону и коротко ответил:

– Нет, не здесь!

– Но кем он был? Чем занимался при жизни?

– Он был студентом, изучал разные науки и здесь и там и расходовал очень много денег.

Бенно провел рукою по лбу и спросил:

– Он, значит, был мот и расточитель? Да?

Старик кивнул.

– Да, – сказал он, – мот и расточитель, но чудный, честный, благородный человек, всеми уважаемый и любимый. Только вот деньги буквально таяли у него в руках: горсть золотых гамбургских дукатов[2] была для него сущий пустяк; всего одна минута, и все эти дукаты мигом исчезали, точно у них вдруг разом вырастали крылья.

Все это старик говорил таким тоном, точно это были самые отменные качества покойного.

– У каждого человека имеются свои недостатки, – продолжал он. – Только не всегда так преувеличивают их! Впрочем, ты об этом лучше совсем не думай, но знай, что деньги Цургейденов ничем не лучше моих, а мои тебе обеспечены, мой мальчик! Ладно, ступай себе наверх в свою комнату и загляни в тайничок: я припрятал тебе в нем горсточку слив.

Бенно встал.

– Ты полагаешь, что мне лучше вовсе не заходить в гостиную, Гармс?

Старик потряс головой:

– Так будет лучше, дитя мое, барометр стоит нынче низко и предвещает бурю!

– Уже не из-за меня ли опять? – спросил встревоженно юноша.

– Не то чтобы из-за тебя. Но старики наши сегодня взволнованы! Зачем тебе впутываться в их неприятности?

– Ну да, конечно! Спокойной ночи, Гармс!

– Спокойной ночи, дорогой мой, не забудь же заглянуть в трубу твоей печки!

– Спасибо тебе, Гармс!

И мальчик побежал наверх. Крадучись пробирался он мимо общей комнаты по совершенно темным сеням, как вдруг услышал, что кто-то произнес его имя, и это заставило его на минуту остановиться.

– О ком вы скорбите, матушка? – говорил сенатор. – Уж не опять ли о Бенно? Вам все кажется, что ему нехорошо живется!