Но при втором и третьем зове, видя, что он узнан, был принужден подойти.

– Вы не ошибаетесь, ваше высочество…

– Так это вы сражаетесь с дозорными?

– Я только защищался…

– Стало быть, это настоящая война… Сядьте возле меня, вы расскажете мне дорогой…

– Это невозможно, меня ждут.

– Не отговаривайтесь. Я вас спас… Вы мой пленник, и я вас не отпущу… Я избавлю вас от труда делать мне завтра визит, потому что я должен просить вас оказать мне услугу.

Бассомпьер, по-видимому, не был рад этой встрече, лицо у него вытянулось, и он затруднялся, как ему отговориться.

– Что с вами? – спросил принц, приметив его замешательство. – Или вы боитесь оказать мне услугу?

– Вовсе нет, ваше высочество…

– О, не бойтесь… Это безделица… Только надо поехать со мною завтра к герцогине Ангулемской, где я должен предложить мои услуги девице де Монморанси, на которой я женюсь.

На этот раз гримаса Бассомпьера сделалась еще страннее.

– Правда, вы не знаете, – продолжал принц, – король женит меня; он отдает мне девицу де Монморанси… Я сегодня вечером это узнал. Садитесь… Я непременно должен это рассказать.

Бассомпьер принял отчаянный вид.

– Сделайте милость! – сказал он отчаянным голосом.

– Нет, нет, говорю вам. Вы мой пленник, и это ваш выкуп…

Бассомпьер вздохнул, вложил в ножны шпагу, которую до сих пор держал в руке, и сел в носилки.

Жан слушал этот разговор в остолбенении. Он не мог верить ушам. Носилки были уже далеко, а он еще не тронулся с места.

Он опомнился, только когда его толкнули.

– Ну, ступай, негодяй! – закричал сержант.

– Ведь я вам ничего не сделал…

– Это все равно, ступай.

– Но, сержант, ведь этот тот… Когда вы пришли, он чуть меня не убил.

– Для меня это все равно… Не в этом дело.

– Извините… Нельзя арестовать человека, который ничего не сделал.

– А я хочу арестовать… Если ты скажешь еще слово, я закую тебя в кандалы.

Сержант, взбешенный этим приключением и чувствовавший потребность выместить свой гнев на ком попало, толкнул Жана к своим солдатам, те схватили его и потащили к Шансле.

Все-таки кто-то был арестован, и нечего было бояться, что принц крови освободит его из рук дозорных. Его смело можно было притеснять.

Мариетта исчезла с начала ссоры, и никто о ней не думал.

Немедленно объявили при дворе о браке Генриха Бурбона, принца Конде, с Шарлоттой-Маргаритой де Монморанси, и сам король велел нунцию получить от папы необходимое дозволение.

Принцу было тогда двадцать два года. Он был сыном того Генриха Бурбона, который одно время оспаривал у короля Наваррского лидерство над протестантской партией и который, будучи хорошим воином, хорошим христианином, но плохим полководцем, после сражения при Кутра умер в Сен-Жан-д’Анжели странной смертью – разошлись слухи, что от яда. Все его слуги тотчас были арестованы; паж Белькастель, на которого пали важные подозрения, бежал. Показания свидетелей против принцессы Конде были так сильны, что король Наваррский засадил ее в тюрьму.

Там родила она сына через семь месяцев после смерти мужа. Рождение таинственное – еще таинственнее смерти отца. Единогласно уверяли, что этот ребенок – сын пажа. Некоторые злые языки, утверждавшие, будто знают всю суть этой истории, говорили даже, что тут не обошлось без короля Наваррского.

Потом несколько лет ничего не слыхали об этом деле. Франция забыла имя Конде, когда в 1595 году Генрих Наваррский, царствовавший тогда во Франции и по праву завоевания, и по праву рождения, заметил между любовными интригами, что у него нет наследника.

Надо было найти его, потому что еще не было речи об итальянском браке. Тогда подумали о молодом принце, которому имя давало первое место на ступенях трона. Сделали вид, будто забыли пажа Белькастеля, и провозгласили мальчика принцем Конде. Его воспитали в католической религии и уничтожили процесс его матери, которая между тем также перешла в католическую веру.

Когда родился дофин, молодой Конде был принужден занять место во втором ряду. Из наследника сделался простым принцем крови, и его стали называть принц. Это было падение. Король опять забыл о нем, а двор изумительным усилием памяти выбрал именно это время, чтобы вспомнить историю пажа.

Подобное детство должно было воспитать человека подозрительного, раздраженного… Впрочем, Генрих Конде и по природе был печального характера. В нем было что-то такое, обдававшее холодом. Угрюмый, молчаливый, скрытный, он имел один из самых худших недостатков: он был беден… Он почти всегда держался в стороне. У него известна была только одна наклонность – охота. Его считали врагом женщин.

Таков был супруг, которого воля короля давала прелестной Шарлотте де Монморанси. При дворе посмеивались исподтишка. В городе громко судачили.

Де Бульон торжествовал. Бассомпьер сделался невидим. Сюлли казался серьезнее и озабоченнее прежнего.

У короля были дни безумной веселости, сменявшейся непонятным унынием.

Обручение происходило с большой пышностью в луврской галерее 2 марта.

Коннетабль дал сто тысяч экю своему будущему зятю и условился с братом, чтобы назначить дочери пять тысяч ливров годового дохода. Король прибавил своему племяннику содержание и подарил единовременно полтораста тысяч ливров. Невеста получила от его величества великолепный убор из драгоценных каменьев и роскошное подвенечное платье. Народу устроили гулянья.

В апреле было получено позволение от папы, и брак совершился 17 мая в Шантильи, у коннетабля.

Свадьба была не пышная; состояние Монморанси не дозволяло ему больших издержек.

Присутствующие только принцы крови и короткие знакомые Монморанси были немногочисленны. Вдали от Лувра забыли строгий этикет и от всего сердца веселились и шумели.

Вечером после ужина гости танцевали, а на большом лугу напротив замка крестьяне пили и плясали, восхваляя громкими криками щедрость коннетабля.

Окна правого флигеля, где давали бал, были ярко освещены, а далее, в конце другого флигеля, освещались комнаты, в которых прежде жила жена коннетабля и которые оставались пусты после ее смерти.

– Там, – говорили, – комнаты новобрачных.

Изумительная красота принцессы Конде возбуждала восторг. И старики, и молодые в деревне завидовали молодому принцу, осанка и физиономия которого, однако, казались так холодны и выражали скуку.

Новобрачная рано ушла с бала в свои комнаты, где горничные сняли с нее тяжелый парадный наряд.

В белом пеньюаре, еще прелестнее от волнения, заставлявшего ее бледнеть, она ждала своего супруга, прислушиваясь с задумчивым видом к отдаленному шуму празднества.

Она рассеянно слушала герцогиню Ангулемскую, которая стояла возле нее, держа огромный носовой платок, омоченный слезами, и давала племяннице последние наставления.

– Подумайте, Шарлотта, подумайте, что вы должны уважать в вашем муже принца крови и… и… вашего мужа. Помните, что я вам говорю сегодня. – Между женщиной, которая хорошо себя ведет, и женщиной, которая ведет себя нехорошо, целая бездна… Но что с вами, племянница? Точно вы не слушаете меня.

– Извините, тетушка, я думала…

– Напрасно вы думаете, племянница… То, что я вам скажу, очень серьезно… Я уже говорила это восемнадцать лет тому назад, когда брат мой коннетабль женился на вашей матери, Луизе де Бюдо, слывшей первой красавицей во Франции. Ах! Зачем ваша мать, Господь да успокоит ее душу, не послушалась меня; она, наверно, не сделала бы моему брату коннетаблю…

– Сделайте милость, избавьте меня от этих подробностей.

– Вы правы, племянница, я остановлюсь. Я говорила это только для того, чтобы внушить вам мысль, что женщина такой знатной фамилии, возвышенная до звания принцессы крови, не может опуститься до уровня тех женщин, которые… О которых говорят… словом…

Постучались в дверь и спросили:

– Принц прислал узнать, согласна ли принять его принцесса?