Лавируя между грудами развалин, я вышел на окраину деревни, где кривой линией чернели наши окопы. Время от времени австрийцы бросали ракеты, а с нашей стороны из-за Сана светили прожектора. Их длинные светлые лучи как гигантские щупальца скользили по потонувшей в бледном сумраке ночи местности. Частые ружейные выстрелы хлопали, точно бичом. Вдали, где-то далеко вправо виднелось огромное зарево и доносилась канонада.
Окопы, куда я соскочил, представляли собой нечто вроде рва высотой приблизительно в рост человека. Они тянулись по окраине деревни, пересекали шоссе и шли дальше, соединяясь с окопами соседних батальонов нашего полка. А вправо позицию держали 2-я и 3-я роты нашего батальона. В этом месте окопы закруглялись и упирались в Сан. Я пошел по окопам вдоль деревни, стараясь не наступить на темные фигуры спавших на дне окопа солдат, измученных повседневными жестокими боями. В то время когда одна смена отдыхала, другая бодрствовала, готовая каждую минуту встретить врага. Лица солдат, насколько я мог различить в темноте, были бледные и изнуренные. Некоторые сидели, прислонившись спиной к стенке окопа, и молча курили «цигарки», другие стояли и смотрели вперед, прислушиваясь к каждому шороху со стороны противника.
«Вот та роковая граница, где решается судьба России! Вот эти безропотные страдальцы, на спины которых легла вся тяжесть войны, – подумал я, присматриваясь к солдатам, провожавшим меня сонными, усталыми глазами. – Легко говорить о подвигах, – продолжал я раздумывать, – сокрушаться о неудачах и вообще проявлять свои патриотические чувства в тылу, вдали от опасности, где можно каждый день ложиться спать, раздеваясь, кушать горячий обед и где можно ходить, не боясь быть убитым или изувеченным. Но совсем по-иному чувствуется война здесь, на передовой линии, лицом к лицу со смертью. Только здесь можно составить себе представление о том, что такое война… Здесь люди перестают быть похожими на людей. Как какой-нибудь скот, они валяются, пожираемые вшами в серых окопах, хоть отчасти укрывающих их от смертельного огня пулеметов и орудий разных калибров и систем. Мучимые голодом, они, забывая отвращение, едят свой скудный обед рядом с разлагающимся трупом убитого товарища… Эх, впрочем, не стоит думать обо всем этом…»
И я, прервав течение своих мыслей, обратился к темной солдатской фигуре:
– Ты какого взвода?
– Второго взвода, ваше благородие.
– А секреты у вас выставлены?
– Так точно, ваше благородие.
– Ну, смотри как следует, наблюдай за австрийцами, чтобы они не напали на нас врасплох, а то секрет ведь могут потихоньку снять, – проговорил я и пошел дальше.
Между 2-м и 3-м взводом на окопе, немного ниже насыпи, стоял пулемет системы Максима, выпускающий 600 пуль в минуту. Около пулемета дежурил пулеметчик.
– Ну как, здорово сегодня работал пулемет?
Пулеметчик вытянулся и, взяв под козырек, бойко ответил:
– Так точно, ваше благородие, сколько мы «его» накрошили, так и не счесть. Кабы не наши два пулеметы, беспременно «он» вскочил бы в окопы. Как поведем раза два, так цепу и положим, а «он» знай пущает новые да новые… Уже во тут, совсем близко подходил, каких шагов сто оставалось, даже «ура» как-то по-ихнему зашумели… Ну, мы как засыпали по ём, а тут еще наша артиллерия подсобила, «он» тогда наутек. Мы повскакали с окопов да за ним… Но их благородие прапорщик Муратов стали кричать, чтобы шли назад, распоряжения, вишь, не было от начальства…
Мне понравился пулеметчик своим простодушием и боевым задором. Я потрепал его по плечу и спросил его фамилию.
– Петр Василенко! – бойко ответил тот.
– Ну, смотри же, Василенко, – ласково проговорил я. – В следующем бою постарайся отличиться, я вижу, ты молодец…
– Постараюсь, ваше благородие.
Я пошел дальше по окопу.
Участок моей роты был большой, но молодых было совсем мало. Местами были прорывы, где на протяжение нескольких десятков шагов не было ни одного человека.
Я дошел до самого левого фланга моей роты, то есть до шоссе. Здесь стоял второй пулемет. Присутствие пулеметов в моей роте вызывало во мне чувство гордости, так как в то время, то есть в начале войны, наша армия не была особенно богата пулеметами, поэтому их ставили лишь в самых важных местах. Кроме того, при наличии пулеметов как-то бодрее себя чувствуешь. И действительно, разве мыслимо было бы удержать такой большой участок без пулеметов, одной стрелковой цепью, да еще когда человек от человека стоит чуть не на 30 шагов?
Я повернул обратно и пошел окопом, поминутно взглядывая поверх бруствера в темное пространство, стараясь подметить какие-нибудь тревожные признаки готовящегося ночного наступления. Но трудно было угадать намерения врага. Ружейные выстрелы хлопали по всей линии, то учащаясь, то замирая. Артиллерия молчала. Яркие зеленоватые австрийские ракеты, как звезды, падали на землю и, мигая, угасали. Освещенная на мгновение местность снова погружалась в таинственный мрак, так как месяц зашел. Со стороны Сана белый сноп прожектора скользил в темноте. Дойдя до своего окопчика, я сел на развалины какого-то сгоревшего домика. Спать не хотелось.
Впечатления минувшего дня проносились в моей взбудораженной голове. Я все еще не мог освоиться с мыслью, что я опять на войне. Снова я слышу орудийные громы и предательский свист пуль, снова кровь, стоны раненых. Неужели это правда? А ведь так еще недавно, всего каких-нибудь несколько дней тому назад я был дома, где было столько ласки, любви и заботливости, где было так тихо и уютно… А теперь? Бр-р-р… Холодно, сыро…
Я плотнее запахнул свою солдатскую шинель, так как налетел порыв ветра, в котором вместе со свежим дыханием осени меня коснулся отвратительный трупный запах.
Опершись головой на руку и углубившись в воспоминания, я незаметно задремал. Вероятно, это забытье продолжалось недолго. Внезапно я вскочил на ноги, словно какой-то инстинкт меня разбудил, и оглянулся по сторонам. Прислушался. Вокруг стояла предрассветная серая, мутная мгла. Жуткая тишина ничем не нарушалась. Выстрелы смолкли. Ракет не было видно. Казалось, и природа, и люди были погружены в непробудный сон, отдыхая от дневного грома и напряженной кровавой борьбы.
Но в душу мою закралось беспокойство. Наступившая гробовая тишина показалась мне подозрительной. «Почему же не раздается ни одного выстрела? Неужели все спят?» – подумал я, напряженно всматриваясь вперед. Из туманной мглы вырисовывались неясные очертания развалин деревни и оголенные, изломанные снарядами стволы деревьев. Вдруг среди тишины раздались чьи-то торопливые шаги. Кто-то быстро шел, почти бежал по направлению к моему окопу. Сердце мое забилось сильнее. Я предчувствовал, что что-то должно случиться. Шаги слышались уже совсем близко. Через секунду из-за развалин дома, около которого я сидел, показалась согнутая солдатская фигура с вытянутой рукой.
– Где ротный? – спросила взволнованно фигура.
– Я ротный, а что?
– Ваше благородие, кажись, австрийцы наступают. Сейчас с караула Лопухов прибег, так сказывал, цепями идут.
Я невольно вздрогнул от охватившего меня волнения. На секунду я задумался, что мне делать. Но мешкать нельзя было, так как в окопах люди уже зашевелились, и нужно было что-нибудь предпринять, так как я не знал, далеко ли еще австрийцы, если только они действительно вздумали наступать.
– Разбуди полуротного! – вполголоса проговорил я и сам побежал к окопам. Да уже и пора было. Впереди раздались частые выстрелы наших секретов и потом внезапно смолкли. Через минуту наши секреты прибежали назад в окопы. Австрийцы действительно повели наступление на рассвете без одного выстрела в надежде застать нас спящими. Но это им не удалось. Несмотря на темноту, наши секреты вовремя заметили густые цепи, и теперь мы уже приготовились отразить врага. Солдаты стояли в окопах, готовые по первому моему слову открыть огонь. Я подбежал к пулемету. Пулеметчик Василенко вместе с другими номерами уже приготовил свой пулемет и как коршун всматривался вперед. А впереди уже слышался глухой, неясный топот приближавшегося врага. Уже раздалось несколько наших выстрелов. Нетерпение и беспокойство солдат все росло.
