На столе горела свеча, воткнутая в бутылку, и лежала телефонная трубка. Рядом с землянкой капитана Шмелева находилась землянка телефонистов и вестовых.

Капитан Шмелев рад был моему приходу, с одной стороны, потому что у него в батальоне будет теперь одним офицером больше, а с другой – потому что представлялся удобный случай выпить лишнюю рюмку коньяку.

– Сам не люблю этим делом заниматься, а вот в компании не прочь… – проговорил он, указывая жестом на опустевшую бутылку и глядя на меня посоловевшими глазами. – У вас в роте осталось всего человек восемьдесят солдат, но ребята все хорошие, – продолжал он. – Сегодня швабское отродье (австрийцы) лезли целый день как саранча, особенно на вашу роту, так как она прикрывает шоссе, но ничего, молодцы, отбились… И прапорщик ваш Муратов молодчина… Он недавно приехал только, но уже обстрелялся… Вы уже хотите идти? – проговорил он, заметив, что я взялся за фуражку. – Подождите, вас проведет вестовой, а то тут есть очень опасные места… – С этими словами капитан Шмелев встал со стула и, приоткрыв дверь, крикнул: – Сумочка! – На зов тотчас явился молодой рослый солдатик с небольшими светлыми усами и по виду очень расторопный. – Скажи вестовому четвертой роты, чтобы провел нового командира роты на позицию.

Простившись с капитаном Шмелевым, я вышел из землянки. Солдатская фигура с винтовкой в руках вытянулась при моем появлении.

– Это ты вестовой четвертой роты?

– Так точно, я.

– Ну, пойдем.

Я хотел было подняться по насыпи на шоссе, но в это время вестовой обратился ко мне со словами:

– Дозвольте вам доложить, ваше благородие, по соше нельзя итти, «он» очень бьет из пулемета.

Мы отошли от шоссе немного в сторону и пошли полем. Действительно, не прошло и несколько минут, как затрещал австрийский пулемет и пули завизжали вдоль шоссе.

При бледном свете молодого месяца смутно вырисовывались очертания разрушенной деревушки впереди, на окраине которой проходила наша позиция. То там, то сям чернели воронки от снарядов; валялись оборванные австрийские ранцы, консервные баночки и какие-то окровавленные, засохшие тряпки. Ружейные выстрелы довольно часто хлопали, казалось, совсем близко. Изредка около самого уха взвизгнет шальная пуля. Некоторые из них, пролетая в стороны, протяжно посвистывали: «Шс-с-и-у-у…» Другие, ударившись о землю, рикошетировали и звенели как струна. Я прислушивался к этим предательским нежным звукам, каждый из которых нес с собой смерть.

Вскоре мы подошли к разрушенной деревушке, которая была расположена в стороне от шоссе. Среди развалин сиротливо стояли деревья с осыпавшимися листьями. Не доходя до края деревни, обращенного в сторону противника, мы остановились, и вестовой проговорил:

– Здесь помещаются их благородие ротный командир.

– Хорошо, спасибо, можешь идти.

В тот же момент, вероятно, заслышав наш разговор, из ямы вылез человек в помятой серой солдатской шинели с погонами прапорщика. Молодое здоровое, почти юношеское лицо его сразу расположило меня к себе.

– Вы, если не ошибаюсь, прапорщик Муратов? – приветливо проговорил я, протягивая ему руку. – Я назначен к вам командиром роты.

Прапорщик Муратов встрепенулся и, взяв под козырек, пожал мне руку.

– Вот хорошо! – воскликнул он с радостью, а то я прямо пропадаю здесь… Тоска такая одному. Да и командование ротой мне не по плечу.

– Ну, вы сегодня геройски отбивались от австрийцев, вас командир батальона очень хвалил, – произнес я.

Прапорщик Муратов сконфуженно улыбнулся.

– Я тут ни при чем… У нас солдаты дружные… Я едва их удержал, а то они так увлеклись успехом, что повыскакивали из окопов и бросились вдогонку за австрийцами…

При последних словах в ответ застучал как швейная машина наш «максимка»[8]: «Ту-ту-ту-ту-ту-ту…» – и пули с шумом, подобно водопаду, полетели на врага.

Ружейные выстрелы участились. Пули взвизгивали около нас.

– Пойдемте в нашу берлогу, как я называю эту яму, – проговорил прапорщик Муратов, а то, чего доброго, какая-нибудь шельма и подцепит. Обидно будет, не успел приехать на фронт и на тебе! Поезжай обратно, да еще если бы в настоящем бою ранили…

По трем ступенькам мы спустились в землянку. Прапорщик Муратов осветил ее электрическим фонариком. Это действительно была ни больше ни меньше как самая обыкновенная яма. Дно ее было устлано соломой, а сверху она была покрыта жердями и досками, защищавшими от дождя. Яма была неглубокая, в ней можно было лежать и сидеть. С наружной стороны от пуль ее могли защищать развалины сгоревшей халупы. Рядом находилась такая же яма, где помещались два вестовых для связи. Прапорщик Муратов зажег огарок стеариновой свечи на дощечке, воткнутой в одну из стенок землянки.

Мы развалились на соломе и начали разговаривать. Прапорщик Муратов оказался весьма неглупым человеком, преисполненным непоколебимой веры в победу России и торжество славянских идей. Приятно было смотреть на его свежее молодое лицо с чуть пробивающимися усиками, немного утомленное от бессонных ночей и нервного напряжения.

– Да, настал наконец час, когда мы сможем сбросить с себя это вековое немецкое иго, – проговорил он, затягиваясь папироской. – Мы разнесем Германию в пух и прах…

– Я тоже не сомневаюсь в том, что совместными усилиями с нашими союзниками мы раздавим Германию, но все же это будет очень трудно и обойдется нам не одним миллионом человеческих жизней. Вспомните, например, про Танненберг… В каких-нибудь несколько часов была уничтожена стотысячная армия Самсонова!..

При этих словах лицо прапорщика Муратова омрачилось.

– Да, я не могу спокойно вспоминать об этом. Это наша первая крупная неудача, свидетельствующая о том, что не все у нас обстоит благополучно наверху. – При этих словах прапорщик Муратов многозначительно подмигнул. – Впрочем, – продолжал он, – Самсонов был очень хороший генерал, его винить нельзя. Все обвиняют Ренненкампфа, который, говорят, умышленно не подал своевременно помощи Самсонову и этим позволил немцам окружить наши два корпуса. И нисколько не удивительно, что так случилось: ведь кто такой Ренненкампф? Настоящий немчуга… Одна фамилия чего стоит! Поговаривают, что против него действовал его родной брат. Вы слышали об этом?

– Да, слышал…

– Бедный Самсонов! Мне его очень жаль, – с грустной ноткой в голосе проговорил прапорщик Муратов. Я же не верю официальному сообщению, будто он убит шрапнелью, скорее, верно то, что он, как говорят, застрелился в лесу, увидев безвыходное положение своей армии.

– Да, по-моему, это так и случилось, – согласился я. – Однако, прапорщик Муратов… Виноват, как ваше имя и отчество?

– Николай Васильевич.

– Я думаю, Николай Васильевич, вы очень устали сегодня, не правда ли?

– Да, круглые сутки не удалось сомкнуть глаз ни на минуту.

– Ну, вот видите. Ложитесь и отдохните как следует, я до утра подежурю, а потом вы меня смените. У нас и в будущем будет такой порядок: один отдыхает, а другой бодрствует.

– Очень хорошо, – обрадовался прапорщик Муратов, довольный тем, что можно будет спокойно заснуть. – Лишь бы только австрияки не помешали… Хотя им сегодня так всыпали, что, пожалуй, не скоро опомнятся…

– А свечку потушите, Николай Васильевич. Для чего ей гореть? Потом пригодится. У меня есть электрический фонарик.

– Да, пожалуй…

Прапорщик Муратов потушил свечу и пожелал мне спокойной ночи.

В нашей яме сделалось темно, так как единственное отверстие-выход был закрыт полотнищем палатки. Не прошло и минуты, как прапорщик Муратов спал уже мертвым сном.

«Надо пойти в окопы посмотреть, может быть, все спят, тогда австрийцы нас заберут голыми руками», – подумал я и вышел из землянки. Стояла глубокая ночь. Небо заволокло маленькими, но частыми тучками, из-за которых временами показывался золотой серп месяца.

В воздухе пахло гарью и еще чем-то неприятным, тошнотворным, как будто вблизи лежала какая-нибудь падаль. Иногда этот отвратительный запах делался до того невыносимым, что я невольно останавливал свое дыхание и ждал новой свежей струи. Я долго не мог понять, откуда идет эта ужасная вонь, пока наконец не сообразил, что она распространяется разлагающимися трупами убитых, которыми, вероятно, усеяно поле впереди позиции.