"Банкир не банкомет, а тот неслабый финансовый урон, какой мой батька нанес частно-бюрократической лавочке Луки-урода, политического срока давности не имеет... По-прежнему оба они один другому великие долги предъявляют в частном и государственном праве...

Право слово, эмиграция ― это у нас в шерсть потомственное, в семействе Печанских. В эпицентре все ж таки спокойнее, чем в центре. А молодые ростки капитализма и полусгнившие корни коммунизма не слишком совместимы".

Коренных сыновних претензий к отцу, оставившего его с матерью, Евген по жизни ни разу не выставлял сварливо и неуживчиво. Да и не думал особо о том, однажды убедившись, что ему лучше живется в своем Минске, нежели в чужом Денвере. К тому же намного приятнее иметь богатого родителя в далекой Америке на свободе, чем бедного родственника, упрятанного в тюрягу или в зону за колючей проволокой в хрестоматийно литературных местах. Не столь отдаленных, но и не так близких.

Детская, глубоко скрытая обида на отца все же подспудно присутствовала, насколько впоследствии сумел проанализировать Евгений. Но обратилась она не против отца, матери, а почему-то в неприязнь к английскому языку. "Даром что придуманы фрейдистские байки об Эдиповом комплексе. Как бы не як! Яко мы отпускаем должникам нашим устно и печатно..."

Насколько он воспринимал, его с малолетства раздражали и напрягали звуки английской речи. Евген тяжко, с неудовольствием разбирал, чего ему говорят по-английски на школьных уроках и нанятые репетиторы. Порой с напряжением вслушивался и вовсе не понимал тех, для кого английский есть стихия родного языка. Разве лишь до него доходили отдельные несвязные слова. Стихийное погружение в английскую мову ему никак не удавалось.

Зато в упорядоченные печатные тексты он входит сразу, легко, не напрягаясь чрезмерно. Чтобы уяснить чего-либо по-английски, ему надо один раз увидеть, но раз десять-двадцать услышать то же самое, о чем идет вроде бы та же самая иностранная речь.

Ясно видимые английские слова на печати и в транскрипции с детства запоминались Евгену довольно просто. Чего никак не скажешь об их изустном произношении. В этом он еще раз неприятно убедился во время первой поездки в Америку.

Он с пятого на десятое как-то мог уразуметь и общаться с более-менее образованной англоязычной публикой, закончившей университет или колледж. Американский, конечно. Понятно, почему колледж не в убогих белорусских понятиях, какие очень ниже среднего специального образования.

В то же время то, что там ему пытались гундосо сообщить продавцы в магазинах, официантки в закусочных, чаще всего находилось вне пределов его разумения. Как в фонетике, так и в лексике. А школа-то, которую они все поголовно пооканчивали, по-американски называется высшей!

Потому-то, когда в выпускном классе перед ним встала альтернатива получать высшее юридическое образование то ли в калифорнийском Стэнфорде, то ли в Белгосуниверситете, Евген Печанский сознательно избрал то, что проще и понятнее. Завалив неожиданно централизованное тестирование, он поступил совсем просто. Подал документы в полицейскую академию, куда и был принят безо всяких с дядюшкиной всемогущей протекцией. Заодно уязвил безмерно мать с отцом, но династически порадовал дядьку Алеся и покойного деда Сергея, продлил-таки семейную традицию блюстителей порядка.

Теперь вот, точно в юности, ему заново надобно решать застарелую проблему английского языка. Если перебираться к отцу, то придется осваивать весь тот америкэн инглиш. Поскольку печатно, постольку и устно. В произношении разного толка. Брать его в college talk, интерпретируем и транслитерируем латиницей. "Тот еще устный каламбур получается!" В конце-то концов детско-юношеских предубеждений у него и подавно не имеется. Но все-таки устные трудности продолжаются, остаются. Ему по-прежнему легче общаться по-английски с теми, для кого этот язык не является родным. С теми же немцами, итальянцами, даже с китайцами, к выразительному примеру.

"Бла-бла-бла, болтовня и болботня!"

Притом нигде одними финансовыми документами нельзя ограничиться ни в коем разе. Приходится и смотреть, и слушать. Потому что аудитор, ревизор везде вынужден иметь дело с болтливыми людьми, не только с бумагами или четкими файлами программ бухгалтерского учета. Будь та изустная аудитория в Америке, в Европе или в Беларуси, оставшейся за межой.

"А тут мой Вад Сергеич предлагает, уговаривает эмигрировать в даль заокеанскую. Должно быть, в шерсть яблоко от яблони и близко падает и далеко по закону всемирной эмиграции Ньютона-Колумба".

Помимо своего отца из Фриско Евген в ту неделю, начиная с четверга, должен был вдобавок привечать, опекать батьку Змитера из Берестья, коли сынку плотно и надолго заехал во всех значениях на передовую.

Дмитрий Витольдович Ломцевич-Скибка, не дотерпев до возвращения сына из Донбасса, заявился в Киеве в обход, через Польшу. Таким фланговым способом перемещения избегнув ненужного внимания белорусских властей к негласной сердечной встрече отцов и детей. В самом-то деле ни к чему заместителю главного редактора регионального официоза попадать на заметку и под метлу лукашистских штатных и внештатных идеологов! Ведомо-неведомо, но чем дальше от Минска, тем больше государственные нижние чины лютуют и свирепствуют в режимно-охранительном усердии.

"Заставь провинциального долбня под Луку ложиться, он и сраку себе порвать рад. Причем не только свою собственную. Вот оно как! Сыночек-то у него, кажут, в ужасных политэмигрантах? Ату его, порск, псик его с идеологической должности без пенсии с волчьим билетом! И так его батянька еле усидел в той областной газетке, когда Вовчика замели, посадили".

Как бы там и тут ни было, ― пришел к благожелательному выводу Евгений, ― вось-таки должен Дмитрий Ломцевич поскорее повидаться с сыном. По идее семейное журналистское дело и родительский долг того стоят, чтобы гостя из Берестья поселить в дарницкой квартирке до приезда Змитера из фронтовой командировки.

Родители Таны, промышляющие ларечной торговлей, тоже вроде бы мыслят съездить к дочери-политэмигрантке в Киев. Как она рассказала, внучку Лизу они срочно забрали к себе в Слуцк. И менские бояре Бельские нисколько не противились этакому семейно-политическому решению слуцких шляхтичей Курша-Квач.

Батьковские мотивы и побуждения Евген с Таной не обсуждали. Оставили двадцать пятым кадром, в межстрочном интервале, между невысказанных мыслей и пожеланий.

"Решительно незачем спрашивать лишнее и личное..."

Евген также никому не желает сообщать, что перед возвращением в Сан-Франциско отец-батюшка оставил в его распоряжении пакет ценных бумаг на основательную сумму в триста пятьдесят тысяч долларов. Як молвил Вадим Сергеич, на эмигрантские выдатки, иждивения, издержки, протори и расходы Евгению Вадимычу. Или еще неяк на что-нибудь спорадически предпочтительное в его положении отпрыска интернациональной и многоязычной фамилии Печанских.

Так, умножив и подытожив имеющиеся финансовые ресурсы, аудитор Евгений Печанский выплатил адвокату Льву Шабревичу совокупный гонорар в размере пятидесяти тысячи долларов США на банковский счет в Киеве.

Глава сорок седьмая

Взять также ящик боевой

Алесь Двинько и Змитер Дымкин-Думко, вернувшиеся с переднего края АТО, уж не застали Льва Шабревича. Давыдыч уехал себе в Москву и далее с Альбиной по отпускному маршруту на один из цивилизованных греческих островов, куда благонамерено не пустили и до сих пор закрывают доступ кочевым ордам азиатских переселенцев-варваров.

Допустим, в Киев и в Украину исламские азиаты и номады нимало не рвутся дикими шумными толпами. Украинская столица представляется Меккой иным странникам, паломникам и пилигримам. К примеру, тому же Михалычу, обретшему тут-ка нехилое вдохновение. Это и Евген приметил, и Змитер. Причем журналист ― с легкой завистью к писателю, приглашенному погостить в асьенду к Глуздовичу в Семиполки. Позавидовал он, понятное дело, не месту отдыха, но вдохновенному писательству Михалыча. А также тем, кому Киев ― матерь антисоветизма и антикоммунизма среди городов русских.