А дело было дрянь. Люди в Бюловке внезапно стали помирать от какой-то неведомой болезни. Так, по крайней мере, говорили. А кого ни спроси – все живы-здоровы. Как так? Слухи есть – трупов нет. Снова генерал развлекается? Или что, в самом деле ест своих крестьян? Губернатор, предводитель дворянства и вся земская управа знать ничего не желали о бесчинствах старого солдата. Решено было, что недужными крестьянами, если таковые имеются, пусть занимаются доктора из местной больницы. «Положим, запугал он исправника однажды, устроил маскарад, чтоб не отправили к государю на допрос, почему к англичанам служить переметнулся. Вот он и пустил слух, что людоед, – говорил предводитель дворянства, оправдывая свое бездействие. – Врачи-то одни нервные расстройства находят. Стало быть, у страха глаза велики. А генерал молодец: одурачил народ, одурачил государя и живет себе припеваючи с внучатой племянницей, которую взял на воспитание».

О докторах говорили другое. Приезжали многие – кто из губернских городов, кто из-за границы, привлеченные интересным случаем. Были и сельские, и из столиц, но все как один – потрудятся месяц-другой и стреляются, вешаются или топятся в озерце. Одного так и вовсе волк загрыз, но здесь другой случай – нечего было ночью в лес ходить.

Иван Несторович Иноземцев оказался восьмым по счету. По-прежнему байки эти его мало трогали – доктор был занят открытиями и торопился изучить другие свойства луноверина. Однако по мере приближения к Бюловке жалостливые взгляды и перешептывания ему порядком надоели. Слушать россказни он не желал, но против воли краем уха уловил несколько фраз. Уже в который раз ему пророчили погибель.

Пока ехал к усадьбе, старался припомнить обстоятельства, при которых довелось познакомиться с Натали Жановной. Но нет, он был тогда в таком состоянии, что, как назло, ничего не запомнил. Только изумрудные очи француженки – такой свежей и юной, но такой по-царски важной. А, вспомнил! Лаврентий Михайлович говорил, что она из Парижа, пела самому Плон-Плону, Наполеону Третьему. Певица, стало быть, оперная.

Увязнув в воспоминаниях, Иван Несторович откинулся на кожаную подушку, уставился на проплывающее за окошком пшеничное поле и сам не заметил, как задремал.

Разбудил его резкий толчок в спину. Иноземцев с грохотом ухнул на пол и ударился о противоположную скамейку. Обеспокоившись, что совершено нападение, будущий земский врач схватился за саквояж и принялся судорожно искать револьвер.

– Что произошло? – Он распахнул дверцу.

Замечательную карету конца прошлого столетия накренило, и доктор, выбираясь, едва не вывалился на дорогу. Одно из задних колес, видно попавшее в яму, лежало поодаль.

Возница, важный бородач с густыми бровями, копался где-то позади, отстегивая то, что было приторочено к приступку для лакея. На револьвер Иноземцева недобро сверкнул глазами.

– Нет нужды бояться, барин. Сейчас вмиг домчите до усадьбы, дайте только лошадь оседлаю. Вы им там скажите, пускай за вещами вашего благородия телегу пришлют. Говорил я, не выдержит эта колесница хрустальная бюловских грунтовых, не выдержит. Нет, надо было ее тащить. На кой черт коляску новую приобретали?

Наконец он открепил загадочный предмет от облучка. Оказалось – седло.

Домчал Иноземцев за час. Все на свете проклял, пока домчал, поскольку не сидел верхом лет сто. Если не сто, то все десять точно – с гимназических лет. Правда, в гимназии Иван Несторович отучился ровно тридцать девять дней: Нестор Егорович остался недоволен успеваемостью сына и принял решение в пользу домашнего образования.

И вот как в детстве – ветер в лицо и какая красота вокруг! Островерхие красные конусы крыш, шпили и серокаменные стены помещичьего дома тонули под темно-зеленым одеялом парка. Обильно пахло жасмином и спиреей. Дорога шла в гору, лошадь тяжело похрипывала под седоком. Наконец распахнутыми объятиями встретили Ивана Несторовича высокие дубовые ворота с резьбой.

Он ехал, оглядываясь, по аллее приусадебного парка, верно знававшего лучшие времена и более умелых садовников. Не исключено, что когда-то здесь были ступенчатые сады. Дорога то поднималась, и тогда Иноземцев мог видеть, как блестит на солнце изумрудное озерцо и темнеют пристань с лодочками и охотничий домик на берегу, то спускалась – по волнистому ковру проплывали мраморные павильоны, отстроенные в античном стиле, и покрытые мхом скульптуры нимф и фавнов. Потом дорога снова шла в горку – показывались соломенные крыши скотного двора, конюшня, псарни, взметало солнечные искры озеро, и снова лошадь несла вниз, и бело-золотая водная гладь исчезала. Тихо было, безмятежно.

С десяток слуг вдруг высыпало ниоткуда. Гостя окружили.

– Ой, проглядели!

– Ой, виноваты!

Конюх помог слезть с седла.

– Где же Тихон? Где его черти носят, окаянного? Карету ведь специально для вашего благородия отрядили, как барыня велели-с, – горланили слуги, кланяясь Иноземцеву, точно члену имперской семьи.

Да, не ожидал Иван Несторович застать здесь такое оживление. И вовсе не было мрачно обиталище Синей Бороды. Широкий барский двор раскинулся полукругом. Дорожка обнимала шумный фонтан с одноликими нимфами и вела к мраморному крыльцу с галереей под стройным рядом колонн. Такие замки Иноземцеву доводилось видеть разве только на гравюрах итальянских художников. Даже знакомая с детства Выборгская крепость меркла перед величием тимофеевской усадьбы.

Преогромнейшее строение из серого камня, кое-где потемневшего и покрытого мхом, настоящая каменная крепость, но под кокетливой маской флорентийских палаццо. Три этажа, угловые башни, ряд узких стрельчатых окон с цветными витражами, балконы, островерхие пики, увенчанные флюгерами в виде диковинных птиц. Все эти кружевные балясины, капители, гирлянды, львиные головы, грифоны, вот-вот готовые взмыть в небо, стальные флажки, стонущие от малейшего дуновения ветра, – все воскрешало феодальную Европу, совершенно здесь немыслимую. «Жилище Жиля де Ре, – подумал Иноземцев, – поди, красавица Натали все это устроила». Но нет, строению можно было дать пару сотен лет – время наложило на него свой отпечаток.

Доктор оценивающе разглядывал детали. В юности, было дело, он мечтал стать архитектором и подолгу листал журналы с изображениями шедевров зодчества. К мечтам этим никто, понятно, всерьез не относился. Папенька и мысли не мог допустить, что сын не продолжит дело именитого предка. Но того всегда влекло искусство. Было дело, его так поразила на Невском лавка Эйлера, мастера собирать букеты, что он даже заикнулся, мол, рад был бы освоить ремесло цветочника. Нестор Егорович, чтобы обратить единственное чадо к медицине, именно тогда отдал ему свой микроскоп, который хранил раньше под семью замками.

– Не принимай поспешных решений, не заглянув прежде в суть вещей.

Микроскоп был великолепен. Иноземцев забыл об искусстве и вверил сердце фармации.

Однако где же сама барыня? Он стал вертеть головой в надежде, что молодая хозяйка, которая проявила такую предупредительность и выслала ему навстречу свой экипаж, встретит его самолично.

Но Натали нигде: ни на крыльце, ни у фонтана, ни среди слуг – видно не было. Вместо нее гостя встретил почтенного вида лакей в старомодной ливрее. Поприветствовав его благородие профессора и исполнив несколько ритуальных па, Саввич, верный камердинер генерала, пригласил Иноземцева в дом.

– Благодарствую, – отозвался Иноземцев. – Только я покамест не профессор.

– Аристарх Германович велели ваше благородие величать так, – потупился Саввич, всем видом разыгрывая французскую манерность. Трудно было определить, сколько лет дворецкому. Легкость движений и нарочитая бодрость подсказывали, что не более сорока, но белесый венец вокруг лоснящейся макушки, усталый взгляд и эта изъеденная молью ливрея делали его похожим на столетнюю мумию.

Иноземцев как-то сразу сник. Он сам не смог бы объяснить, что с ним. Просто вдруг вспомнились все предостережения попутчиков. За Саввичем он шел, с опаской поглядывая по сторонам, а в голове звенела одна-единственная мысль, что вот он сам шагает сейчас за самым настоящим вурдалаком и с каждым метром приближается к пропасти. «Беги, беги отсюда», – шептал внутренний голос, а ноги неумолимо несли к гибели.