– Сегодня я буду жить как в океане, – сказала она, – а завтра – как в лесу. Здорово!

Двери в комнатах решили пока не менять, лишних денег не было. Лекс сдирал старую краску, слегка проходился шлифовальной машинкой по оставшимся неровностям и покрывал их белым акрилом. Боже, благослови технический прогресс! Во времена моего детства деревянные части дома красили масляной краской, и в квартире после этого несколько дней было не продохнуть, а нежный кисловатый запах акрила мне даже нравился.

Лекс заканчивал обрабатывать внутреннюю сторону двери, ведущей в нашу спальню.

Машка бегала вокруг отца кругами и просила:

– Папа, хочу покрасить! Хочу красить!

Лекс не поддавался:

– Ты не стараешься.

– Я буду стараться, ну пожалуйста!

– Да дай ты ей уже попробовать, пусть успокоится, – попросила я, обмакивая валик в ведро с грунтовкой.

Лекс подозвал Машку и вручил ей кисть, банку с краской и табурет. «Чур не халтурить, – строго предупредил он. – Вернусь – проверю». Машка принялась старательно водить кистью. Лекс посмотрел на нее несколько минут, поправил ошибки, убедился, что дочь все поняла, и ушел на кухню, обдирать краску со следующей двери. Машкиного запала хватило минут на десять, хотя дверь была окрашена едва ли наполовину. Она слезла с табуретки, положила кисточку на банку и ушла к себе. Наверное, надо было окликнуть ее, сказать, что так не пойдет, но мне в нынешнем мечтательном настроении не хотелось препирательств и споров. Не хочет – пусть идет.

Несколько минут спустя в коридор зачем-то снова выглянул Лекс.

Увидев брошенные инструменты, он нахмурился.

– Я докрашу… – миролюбиво предложила я, – сейчас, только стенку закончу.

Лекс еще больше помрачнел.

– Тебе не стоило это так оставлять! – упрекнул он меня. – Она должна доделать то, что обещала. Это вопрос принципа.

Он ушел в комнату и что-то сказал. Через секунду оттуда выкатилась недовольная Машка.

Она снова взялась за краску, но теперь вымещала свою досаду, нанося ее как попало, брызги летели через весь коридор. Одна капля попала на штаны Лекса, который как раз вышел из детской. Тогда он на нее наорал.

Он заставил ее взять тряпку и стереть все это безобразие. Безжалостно плеснул растворителем на коряво замалеванную дверь, смахнул слой краски, которая еще не успела схватиться, и заставил Машку красить заново.

За следующие полчаса не было сказано ни слова. Лекс стоял, прислонившись к стене, и смотрел на дочь. Машка топталась на табурете, сжав зубы, и бросала на отца взгляды, полные исступленной обиды. Глаза у нее наполнялись слезами, но она не плакала, а только сопела и сглатывала чаще обычного. Как и Лекс, она предпочитала бешенство и гнев признанию слабости. Медленно и аккуратно она водила кисточкой по двери, время от времени поглядывая на отца и ожидая, что тот уйдет. Но Лекс был нерушим.

Под его каменным взглядом Машка закончила красить. Весь ее вид говорил о том, что дверь эта, вместе с нами, теперь ее злейший враг.

– Второй слой, – спокойно сказал муж. – Краску следует положить в два слоя.

– Может быть, завтра… – попыталась возразить я.

– Сегодня, – ответил Лекс, а Машка в ответ посмотрела свирепым взглядом, в котором ко мне было едва ли не больше ненависти, чем к отцу.

Я ушла на кухню, сделала себе сладкого чая. В квартире царила гробовая тишина, нарушаемая лишь тихим шуршанием кисти. Каждое ее прикосновение к двери отзывалось в нервах, мне хотелось выйти и крикнуть – перестаньте! Но у меня не было голоса в этом споре. Конечно, Лекс был прав. Большинству мужчин плевать на детей, особенно на девочек, но Лекс не такой, он действительно любит дочь. Я даже ревновала его к ней иногда. Он хочет как лучше, и он прав.

Сколько времени прошло? Полчаса, час? Недопитый чай в моей кружке успел остыть. Наконец глухой голос дочери произнес:

– Я закончила.

– Очень хорошо, можешь идти, – отозвался муж.

Я услышала, как захлопнулась дверь в ванную. Удар прозвучал словно ругательство: «К черту!»

Через несколько секунд в кухню зашел Лекс и, подойдя к раковине, принялся отмывать руки.

– Машка заперлась в ванной…

– Пускай, здесь раздельный санузел, – на прошлой квартире привычка дочери прятаться от жестокости мира среди белых кафельных стен доставляла нам немало проблем.

– Она должна научиться доводить дело до конца.

Я промолчала, к чему в сотый раз проговаривать очевидное? Все так. Разве я сама не сетовала на Машкину недисциплинированность в том, что касалось лишнего куска?.. Мне не всегда хватало силы воли и последовательности, но, слава Богу, у нас есть Лекс… Я была с ним совершенно согласна, но он продолжал настаивать, словно я ему возражала.

– Она должна понимать, что жизнь – это борьба. И либо ты борешься до конца, либо проигрываешь. Я не хочу, чтобы она проигрывала.

И снова мне нечего было возразить, разве я желала плохого своему ребенку? Конечно, наша дочь должна добиться успеха. Лекс был прав, мы оба были правы, но настроение испортилось. Легкость этого дома была иллюзией, сказкой, которую я придумала для себя. Тот мир за порогом, мир, в котором нужно было бороться и побеждать, жить, стиснув зубы, для того чтобы вырваться вперед, этот мир никуда не делся и никуда не денется, заклей я пастельными обоями хоть все стены. Теплое невнятное томление последних дней отхлынуло так же внезапно, как и пришло. Какие еще дети… Одну бы выучить и поднять. Английский два раза в неделю, бассейн, массаж…

Головная боль навалилась внезапно и зло, и стало все равно, кто и почему прав. Цвет светлых и ярких стен резал глаза, захотелось спрятаться от них в темное и тихое место. Что за идиотская идея пришла мне в голову с этим розовым, почему я не взяла синие или коричневые… Плеск воды, доносившийся из ванной, ритмично ударял в больные виски. В правый и в левый, в правый и в левый…

– Она тебя возненавидит, – обреченно сказала я.

– Ничего подобного, она будет меня уважать. Что с тобой? – спросил Лекс, заметив, как оцепенело я сижу, привалившись к стене, опасаясь допустить малейшее движение.

– Голова…

И снова он оказался прав. Машка вышла из ванны спокойная, розовая, умытая, все еще немного дующаяся на отца, но в целом вполне довольная жизнью. Чмокнула в щечку сначала меня, потом его, пожелала нам спокойной ночи и ушла спать.

– Вот видишь, – сказал Лекс.

Я ничего не сказала, надбровные дуги ломило уже так, что боль отдавала в зубы. Перехватив мой измученный взгляд, Лекс за ручку, как маленькую, отвел меня в постель, принес стакан воды, таблетку пенталгина и зашторил окна, чтобы свет фонаря не бил по больным глазам. Я чуть не расплакалась, тронутая заботой. Все-таки он был самый лучший на свете муж. Я чувствовала себя виноватой за то, что так некстати расклеилась.

Ночью мне приснился Лекс. Но это был не он. И я знала это. И он знал, что я знаю. И в то же время это был в точности он – мой муж, и я могла сделать вид, что не вижу, не замечаю, не узнаю в нем «другого», могла позволить ему ласкать меня, отдаться новизне и остроте новых ощущений и не чувствовать себя виноватой, ведь это же муж, мой муж… Почему-то меня невероятно заводила двусмысленность этой ситуации. Еще ничего и не было между нами. Он только легонько притянул меня к себя за плечо и легонько поцеловал в уголок моих все еще сомневающихся, сомкнутых губ, а кончик моего правого соска сквозь одежду коснулся его груди в той части, где она переходила в подмышку, но этого случайного секундного прикосновения оказалось достаточно, чтобы темная и хмельная волна возбуждения поволокла, потащила меня наверх и выбросила прочь из забытья, я проснулась, задыхаясь от неотданного поцелуя и хватая губами ночной, оказавшийся неожиданно холодным, воздух. Лекс, отозвавшись на мое движение, притянул меня к себе. Я, не думая, впилась в него губами, чтобы сбросить исступленное напряжение. Он проснулся, перекатился, навалился на меня, а я закрыла глаза и провалилась назад в тот самый сон. И руки мои, обнимавшие Лекса, одновременно обнимали того, другого, и была какая-то особенная обморочная сладость в этой двойственной текучести сна и яви.