Неожиданно Русик сел на кровати, подпихнул подушку под спину и посмотрел на меня:

– Мне предлагают работу в Киеве, в республиканском центре, – сказал он, – я хочу уехать. Я должен ехать. Мне тесно здесь. Это не мой уровень. Ты должна понимать.

Ну еще бы, конечно, я понимала и помнила, как два последних школьных года чувствовала себя цыпленком, стиснутым скорлупой, в таком родном и таком невыносимо тесном городке. Как цеплялась за единственную, спасительную мысль – я уеду. Еще год, еще полгода, несколько месяцев еще, и уеду.

Но помнила и другое – как я уговаривала тебя бежать со мною, в Киев, в Харьков, в Донецк, куда угодно! Нам, олимпиадникам, в тот год были открыты любые пути. И как спокойно и ясно ты доказывал мне, что должен остаться:

– Там в мединститутах везде физика главным экзаменом. Я не пройду.

У тебя было призвание. У меня был только ты. Только ты и желание бежать, которое безжалостно рвало мне душу напополам.

– Ну что ты мне предлагаешь? – бесилась я. – Ехать с тобой в Луганск?! Поступать в Ворошиловградский пед? (Мы оба помнили, что совсем недавно город назывался «Ворошиловградом» – и временами перескакивали с одного названия на другое.)

Я бы хотела, чтобы ты ответил «да» и освободил меня от необходимости выбирать. Но ты говорил – «нет», – ты должна уехать, ты должна получить хорошее образование… Ты слишком хорошо меня понимал, хотя в то лето мы то и дело зло и мучительно обвиняли друг друга: «Ты не любишь меня, ты меня не любишь!»

И все-таки я уехала… Потому что никакая любовь не спасает от неотступного давления окаменевающей над головой скорлупы и от ужаса перед перспективой так никогда и не узнать, каков же он, мир за пределами родного яйца.

История повторялась, отзеркаливая саму себя. Сегодня тесно было уже тебе, и уже ты не готов был оставаться там, где родился и пригодился. А я?.. Я больше не видела смысла в том, чтобы биться головой об стену для того, чтобы с боем пробиться в новую скорлупу. И еще я больше не любила тебя.

– Мы должны поехать вместе. Я хочу, чтобы мы поехали вместе.

Я не знаю, было ли что-то не так в этих словах или в тоне, которым ты их произнес. Но только мне вдруг стало совершенно ясно. Что ты, как и я, всего лишь играешь роль. Ты звал меня с собой «как порядочный человек», «как настоящий мужчина», но не так, не так ты звал меня десять лет назад, когда нескольких слов, внезапно раздавшихся из телефонной трубки после многолетнего разрыва, оказалось довольно, чтобы перевернуть всю мою только начавшую устаканиваться жизнь.

Нет, конечно, ты не обманывал меня, и действительно хотел, чтобы я поехала с тобой. Ты был хороший, верный человек, я всегда могла на тебя положиться. Просто ты больше не любил меня. Какое облегчение. «У нас была хорошая жизнь», – спокойно подумала я о нас, как о достойных покойниках или достойных стариках. Но она закончилась. Спасибо Богу за все.

Я улыбнулась Руслану.

Он расслабился, притянул меня к себе.

– Поедешь со мной?

И я улыбнулась снова, счастливая, что все завершается именно так. Как хорошо, что мы не расписаны. Не нужно будет тратить дни и месяцы на формальности. Все закончится там же, где начиналось когда-то – на старом диване, под книжной полкой.

Ты что-то почувствовал, нахмурился, потянул одеяло на себя и прикрыл живот.

– Послушай, это серьезно… Я должен ехать.

Ну конечно же, серьезно, о Господи! Как же хорошо, что можно ничего не объяснять. Что можно сказать: «Я не поеду», вместо того чтобы произносить мучительное: «Я не люблю». Я улыбнулась в третий раз, глядя в такие чужие, такие родные когда-то глаза, сказала ласково, как только могла:

– Ты обязательно должен ехать, – и добавила тут же, практически без пауз: – Я никуда не поеду.

Мы лежали, обнявшись два в одно, и цветы на подоконнике…

…стояли восьмимартовские тюльпаны от Лекса и самодельная открытка с кривыми цветочками от Машки, похожая на те, что когда-то я рисовала для мамы. Я сгрызла вторую морковку и отодвинула вазу в сторону, чтобы лучше видеть отражение в ночном окне. После того как месяц назад Лекс, ухватив меня за бока, шутливо посетовал на «новогодние отложения», я исключила из рациона все источники быстрых углеводов, оставила «на сладкое» только морковь и апельсины и вдвое увеличила число ежедневных приседаний и махов. Первую неделю, конечно, было сложно «переломаться» без сладенького. Но сегодня я отчетливо видела – оно того стоило. Лекс молодец, держит меня в тонусе. Только идиоты обижаются на конструктивную критику, живым системам нужна «обратная связь». Мы оба это понимали. Мужчине, чьей осанке и стати в сорок могли позавидовать многие двадцатилетние, не нужна бесформенная туша рядом. Гордишься, что муж у тебя красавчик (а я до сих пор засматривалась на Лекса, точно девочка-студентка, впервые попавшая на игру) – изволь соответствовать. Мне нравилось, что он говорил о своем недовольстве прямо, не то что мужья, заливающие своих женушек сиропом, – «ты у меня самая красивая», а сами годами брезгуют прикоснуться к оплывшим телесам.

Конечно, удерживать себя «в форме» столько лет было непросто, давала знать о себе мамина «широкая кость», ну а кому легко? Семья – такая же работа, как и любая другая. Дело надо делать, а не жаловаться на наследственость и судьбу. Много ли толку от жалоб? Глаза боятся – руки делают. К сожалению, Машка и сложением, и аппетитом пошла в меня, а не в Лекса. Бог знает как разъелся бы наш звонкий ребенок, если бы я не следила за рационом. Бросила морковный огрызок в ведро. Не попала. Пришлось нагибаться за ним и бросать еще раз.

– Куда ты там подевалась? – крикнул из коридора любимый муж.

– Иду, иду…

Март начинался морозно, снежно, светло, и у меня настроение было подстать, радостное и бережное. Я красила стены нашего нового дома в розовый цвет, и нежный тон краски окрашивал действительность в цвета несмелой надежды. Лекс еще пару раз сгонял в Москву, привез ворох впечатлений, денег на обои и рамочки из ИКЕИ. В Москве на улицы выходили уже какие-то невообразимые толпы, состязаясь в том, кто сильнее любит/не любит Путина, Лекс ядовито комментировал это перетягивание каната. Я кивала, улыбалась и думала о том, какие цветочные горшки поставить на кухне. Я вила свое гнездо спокойно и терпеливо, как птица, и, перекладывая старые Машкины вещи, все чаще задумывалась о втором ребенке. Вспоминались первые сонные солнечные месяцы с дочкой. Толчки новой жизни, словно второе сердце, блаженное пухнущее тело, полуденная сонливость. Легкое приятное отупление вплоть до невозможности связать пару мыслей и пару слов, и одновременно осознание того, что есть на свете вещи поважнее, чем складывать слова одно к одному. Внезапно снова захотелось всего этого. Маленькие мокрые губы, требовательно теребящие сосок, ощущение распирающей полноты, готовой от любого прикосновения излиться сладкими молочными струями. Молочная влажность плотного детского тельца – кожа к коже. Я клеила обои в спальне, но думала о ней, как о детской.

Квартира обретала форму, жизнь – содержание. Вернувшийся из очередного бизнес-набега Лекс ошарашенно покрутил головой, увидев стены в мечтательных разводах, и назвал выбранный мною цвет цветом раздражающей невинности, но возражать не стал и активно включился в процесс.

Постоянно возникали и разрешались какие-то проблемы, создавая пьянящее ощущение череды триумфов. Я долго не могла отыскать красивые обои для Машкиной комнаты, а потом нашла сразу три штуки. Мучилась с выбором, кончилось тем, что купила все, и теперь на одной стене комнаты резвились в джунглях веселые мартышки, на другой плавали в океане разноцветные коралловые рыбы, а на третьей персонажи Алисы рассаживались для безумного чаепития под присмотром тающего Чеширского кота. По углам, вдоль плинтусов и под потолком, мы пустили полосы темного цвета «под дерево», и несочетаемые сюжеты оказались заключены в подобия рам. Дочь оценила идею.