– Помолчи, женщина. Я обещал отправить его на месяц ухаживать за лошадьми? Так вот, он будет делать это до сезона дождей. Он станет есть с невольниками, ночевать в бараке и мыться, когда позволят надсмотрщики. Решит отлынивать от работы, велю сечь плетьми без жалости. Рискнет убежать, я откажусь от него и не пущу больше в этот дом. Пускай подыхает в подворотне, как бродячая собака! Тебе все ясно, Мэйо?!

Юноша побледнел и его глаза сделались темнее самой черной ночи:

– Да, отец.

– Убирайся вон! Прочь, ничтожество!

Шатаясь, будто пьяный, Мэйо добрел до передней, а оттуда прошел на смотровую площадку и вцепился в ограду с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Раздосадованный юноша не понимал, почему за каждый добрый поступок судьба расплачивалась с ним страданиями и унижением. Чем больше он старался привнести в мир хорошего, тем больше зла получал в ответ.

Нереус бесшумно проскользнул по лестнице, замер за спиной хозяина и тихо позвал:

– Господин…

– Сослал в конюшни на три месяца, – коротко обронил Мэйо. – Нужно как-то перенести этот позор.

– Не огорчайся. Дни наказания пролетят быстро, а память о твоем смелом деянии будет жить годами.

Уголки губ поморца дрогнули и слегка приподнялись. Его улыбка постепенно делалась шире, озаряя смурое лицо:

– Вот уж точно, в Тарксе еще долго не позабудут сегодняшний день!

– Особенно, храмовники! – весело подхватил раб. – Помнишь, как от испуга вытянулись их подобострастные рожи?

– А первожрец, оказывается, способен на весьма резвую прыть! Наверно, старик не слишком усердствовал в молитвах, раз удирал от Веда быстрее прочих!

Юноши громко рассмеялись, довольные своей проделкой. Взаимная дружеская поддержка служила им утешением от любых невзгод и потому вместе они не могли долго грустить.

Пиршество во дворце зесара было серьезным испытанием даже для привыкшего к чревоугодию и обильным возлияниям желудка. Оно начиналось во второй половине дня и шло до глубокой ночи.

Сперва рабы омывали стопы гостей и сменяли их уличные одежды на яркие, богатые наряды. Затем под звуки музыки приглашенные следовали в огромный, декорированный гирляндами цветов триклиний[3], где размещались столы, за которыми мужчины могли возлежать группами до девяти человек. В центре зала находились самые почетные места, а вдоль стен расставляли кресла для женщин и гостей незнатного происхождения.

Начиналось торжество с выноса закусок, предназначенных возбуждать аппетит. Это были всевозможные салаты, яйца домашних и диких птиц, печеные овощи, грибы, устрицы и прочие угощения.

После вознесения благодарственной молитвы богам, пирующие неторопливо приступали к трапезе, шумно обсуждая друг с другом различные темы.

В это время на кухне готовились подавать основные блюда: свиное и телячье мясо, морскую и речную рыбу, крупную лесную и пернатую дичь.

По особому указанию Клавдия, в столице женщинам не дозволялось пить вино и им приносили сладкие медовые напитки. Провинциалки, избалованные разнообразными сортами из выжимок и изюма, не спешили перенимать моду на трезвость, хотя повсеместно считалось хорошим тоном после пира дойти до дома самостоятельно, не прибегая к чьей-либо помощи. Неспособных это сделать жестоко высмеивали, именуя беспутными пьяницами. Чтобы сберечь репутацию, мужчины разбавляли вино водой более чем на треть и умышленно вызывали рвоту с помощью павлиньих перьев.

Во время основной трапезы гостей, уже как минимум дважды наполнивших свои освинцованные тарелки, развлекали шуты, актеры, философы и танцоры. Для увеселения публики разыгрывались целые музыкальные представления, сопровождаемые пением и декламацией стихов. Любителям настольных игр выносили доски и фигуры. Помимо прочего, затевались веселые торги: например, аукцион картин, накрытых непрозрачными материями.Покупатели делали ставки, до последнего момента не зная, платят ли они за шедевр мастера или за неумелую мазню ученика.

После седьмой перемены блюд рабы приносили серебряные подносы с десертом и торжественно водружали его на маленькие, укрытые белыми скатертями столики. К этому моменту на основных столах от обилия яств уже некуда было положить нож или поставить кубок. Разгоряченные вином гости подчас забывали нормы приличия: беседы велись громко и развязно, повсеместно возникали споры и даже потасовки, сластолюбцы охотно тащили к себе на клинии[4] молоденьких невольников обоих полов. Чтобы удовлетворить самые требовательные запросы на пиры приглашались опытные гетеры[5] и кинэды.

Почетных гостей хозяин мог порадовать особо ценными подарками – девственницами и нетронутыми мальчиками, как правило, из детей домашних рабов.

На пиру в честь Покровителя Морей зесар Клавдий окружил себя исключительно доверенными людьми. Он возлежал за центральным столом, устроив рядом празднично одетого любовника с гвоздичным венком изысканно дополнявшим прическу.

По левую руку от правителя расположились советник Фирм, казначей Олус и первожрец главного храма Туроса Эйолус. Это была старая политическая коалиция, нередко прибегавшая к услугам Варрона для продвижения своих интересов.

По правую руку лежали их противники – молодая партия, возглавляемая понтифексом Руфом, советником Неро и легатом первого легиона Джоувом.

Шумное веселье почти трех сотен гостей не мешало размеренным беседам, которые велись между приближенными владыки.

Неро, полный, лысый мужчина средних лет, вытирая жир с обвисших щек, заговорщически шептал легату на ухо:

– Вы знакомы с женой любезного Фирма? До чего же хороша ее кожа и белокурые локоны, словно излучающие свет.

– О, да, – тихо отвечал ему Джоув, статный брюнет с волевым лицом и властным голосом. – Она затмевает красотой даже легендарную Оливию, перед обаянием коей мало кто мог устоять.

– Об этой прелестнице мне рассказывали следующее: будто бы она не способна устоять ни перед одним мужчиной, – советник глумливо захихикал, прикрывая рот пухлой ладонью.

– Чепуха и слухи, распространяемые завистницами.

– А еще говорят, что в постели она холодна, как рыба.

– Бессовестно врут, – усмехнулся легат. – Я вам в этом ручаюсь!

Между тем, два храмовника, расположившиеся напротив друг друга, вели дискуссию совсем иного рода. Первожрец Эйолус, седой и сморщенный старик, похожий на кусок пробкового дерева, с миной наставника обращался к Руфу:

– Ваша позиция мне непонятна. Если бог всего один, то как он успевает следить за тем, что творится в огромном мире?

Понтифекс снисходительно улыбнулся, прожигая дряхлого старца ненавидящим взглядом:

– Зесар тоже один, но ведает обо всем в своей грандиозной Империи. По-вашему, это также нуждается в объяснениях?

Клавдий рассмеялся удачной шутке и позволил расторопному невольнику подлить себе еще сладкого поморского вина.

– Сегодня мы чествуем Веда, брата Туроса, и традиционно приносим ему разнообразные жертвы, в том числе – людей. Ктенизиды осуждают ритуальные убийства и не мажут алтари кровью, –пренебрежительно сказал Эйолус. – Я прав или заблуждаюсь?

– Все мы – только нити гигантской паутины, – сдержанно ответил Руф. – Паук сам, по своему выбору, отрезает лишние, нарушающие гармонию. Людям сложно понять его замысел и не под силу увидеть священную красоту творения. Лишь иногда он говорит нам, кто угоден ему, а кто нет, и такая нить будет неизбежно отсечена. Если мы ненароком или злонамеренно сотворим брешь, Пауку придется кропотливо латать ее, по-новому сплетая множество судеб.

– Значит, вы полагаете, что судьбу можно изменить? – первожрец издал тихий смешок.

– Разумеется, – кивнул Руф. – Наша жизнь неразрывно связана с жизнями других и колебание одной лишь нити может сотрясти всю паутину.

– Какая вопиющая глупость! Турос определяет судьбу человека задолго до его рождения, – наставительно пробубнил Эйолус. – Творец высекает ее жезлом на позолоченных скрижалях. Оракулы способны читать их, но никто, кроме Богов, не может повлиять на будущее.