– Так. – Толстое пузо всколыхнулось, бейджик на увесистой груди сообщал, что менеджера зовут Максимом. – Подмети у входа и туалеты проверь, чтобы бумага была в каждой кабинке, понял?

Я кивнул.

– А еще столы. – От последнего слова я вздрогнул. – Да, столы протри. Если будут липкие – вылетишь отсюда.

Снова кивок, потупленный взгляд, мол, все понял, слушаюсь и повинуюсь. Полученная за вечернюю смену тысяча приятно грела карман, такими темпами я не только на еду заработаю, даже отложить смогу немного.

– Шевелись давай, – прикрикнул Максим, оборачиваясь. – Чего тормозишь?

Зоя за кассой ехидно фыркнула. Я пошел к туалетам. Не начинать же день с протирания столов, когда все ночь драил их во сне. Эта мысль показалась мне настолько смешной, что утро вдруг стало вполне себе сносным, как и вся моя новая жизнь.

К вечеру я не был в этом так уверен. Простуда билась во мне, заставляя тело покрываться липким потом, а руки дрожать. Голос сел, глаза стали красными, в носу свербело. Зоя, то и дело мелькавшая где-то рядом, сочувственно качала головой.

– Под ливнем что ли простыл? – Ее крупные, чем-то даже мужские пальцы, опустились на мой влажный лоб. – Пипец температурища, наверное. Тебе б в больницу.

Я только головой покачал, даже в нашем захолустье лекарства стоили целую прорву денег, болеть же в Москве – штука совсем уж гибельная. Да и толстый Максим стрелял в меня недовольным взглядом каждый раз, когда я сдавленно чихал в рукав.

– На вот леденечек, – вздохнула Зоя, протянула мне помятую конфетку и ушла принимать заказы.

Я сосал барбариску и мыл пол под ногами посетителей, сосал барбариску и в сотый раз за день протирал столы, сосал барбариску и менял бумагу в кабинках, предварительно пройдясь в каждом унитазе ершиком. Забитый нос в таком случае был даже плюсом. Мыть посуду мне не доверили, этим занималась старенькая казашка Зуля, тихая и печальная. Увидев мои страдания, она тайком налила мне в стаканчик чаю из своего термоса. Чай оказался травяной, очень горький. Но я поблагодарил и выпил. Зуля грустно улыбнулась мне и вернулась к своим судкам, благо посетили ели из пластиковых тарелок, пластиковыми же вилками, иначе маленькое тельце Зули однажды утром нашли бы погребенным под завалом грязной посуды.

К девяти я был похож на раздавленный под колесами грузовика футбольный мяч. Максим окинул меня презрительным взглядом, отсчитал из кассы пятьсот рублей и еще три сотни сверху.

– Столы липкие были, – буркнул он в ответ на мой молчаливый протест и уставился маленькими наглыми глазками.

Я молча выхватил из его рук деньги и выскочил на улицу. Зоя догнала меня на первом повороте.

– Савельев! Гриша! Стой! – Добежала, перевела дух, откинула с глаз длинную челку. – Он мудак вообще, Гриш. Забей. Сегодня выручка никакая, вот и бесится. Прям забей, обещаешь?

Говорить я уже не мог, так что просто улыбнулся ей – мышцы с трудом выполнили давно забытую манипуляцию, губы криво растянулись. Но Зое хватило. Она тут же расплылась в ответной улыбке. Кривоватые передние зубы портили ее еще сильнее.

– До завтра, – бросила она и побежала обратно.

Я шел домой и думал, как быстро может поменяться что-то внутри, когда снаружи все встает с ног на голову. Еще неделю назад я умер бы от стеснения, если бы со мной вот так заговорила девушка. Любая, даже такая несимпатичная. А теперь я отмечал эту некрасивость, пусть мне и было приятно неожиданное внимание. Стоит ли ответить тем же? Первый блин с такой как Зоя может быть любым, даже самым фееричным комом, она все равно останется благодарной и не начнет смеяться над моей неопытностью. Чем не вариант разогрева перед студенческой жизнью, полной самых разных Зой, только лучше и красивее?

Эти мысли не отпускали меня до самой ночи. Я вертел их и так, и сяк. Представляя, как завтра приду на смену чуть раньше, брошу что-нибудь равнодушное всем, но посмотрю прямо Зое в глаза. Я так и не запомнил, какого они цвета, серые, наверное, она вся состояла из серого – отросшие кое-как волосы, бледная кожа, одежда, даже зубы, и те с серым налетом, значит, глаза тоже серые, иначе бы они выделялись.

Я уже был почти уверен, что все у нас с ней легко завертится, пара фразочек – и она улыбнется, какая-нибудь шутка – и я смогу ее рассмешить. В попсовых фильмах все так и происходило. Оставшихся девятнадцати дней нам хватит с лихвой. Мне так уж точно, чтобы потренироваться или хотя бы просто попробовать. Понять, почему на этом всем строится мир. И наконец увидеть кого-нибудь голым.

Пока я готовил нехитрый ужин – две сосиски, одна быстрорастворимая пюрешка, пакетик жаропонижающего, пока проветривал комнату, перестеливал кровать и кое-как мылся в стоячем душе, ржавом настолько, что залез я в него, не снимая шлепанцы, в голове вертелись варианты шуток, способных сразить Зою наповал. Пока все они так или иначе были связаны с леденцом, который она мне предложила, потому получались совсем уж тупыми и пошлыми.

Засыпая, я вдруг понял, что шутка должна прийти сама собой, как бы между прочим, чтобы Зоя не догадалась, какой план я выстроил, чтобы заинтересовать ее. Для этого мне нужно было быть как минимум выспавшимся, а как максимум – абсолютно другим человеком.

Лицо пылало от температуры и всех этих мыслей, я лег на бок, засунул руки под подушку и прижался щекой к стене. Тетка бродила по своей комнате непривычно легкими шагами и твердила что-то, обращаясь то ли к предметам, то ли ко мне, то ли к тому, кого видела лишь она сама. Это был жутко, да, но я потихоньку привыкал к ее сумасшествию, впрочем, меня оно почти и не касалось.

Я закрыл глаза и погрузился в кромешную тьму сна. Первым пришел легкий, цветочный аромат, смешанный с сухим запахом пыли, потом перед глазами забрезжил слабый свет. Я попытался отмахнуться от него, ускользнуть прочь туда, где сны бездумны и глубоки. Но ничего не вышло. Я стоял в маленькой комнатке, все стены были завешаны полками, в углах теснились сундуки, на них – стопки белья, рулоны тканей. За моей спиной заскрежетало, я обернулся, но было поздно, тяжелая, обитая железом дверь уже захлопнулась. Свеча в руке мерцала слабым, дрожащим огоньком. Стоило только пошевелиться, как он съежился, почти потух. Подсвечник нашелся на первой же полке – латунный, весь в пыли. Я осторожно капнул в лунку воском – раз, другой, и опустил свечу, та пошатнулась, но не упала. Огонек тут же окреп, разгорелся, освещая комнату. Кладовая, вот где меня заперли. Куча скарба, сложенного тут и там. Кто-то, любящий портить роскошные столы, не очень-то следил за сохранностью своих вещей.

Только прирожденному уборщику мог сниться такой грязный, запущенный дом. Кажется, я нашел свое предназначение. Вот же черт.

Это было как в глупом квесте – чтобы выбраться из комнаты, нужно выполнить задание, только его мне никто не сообщил. Работы в запыленной кладовке можно было найти хоть на сотню ночей вперед, но за какую взяться, чтобы сон скорее закончился? Мир, укрытый зыбким полумраком, чуть покачивался в такт моему дыханию – сухой запах времени и чего-то цветочного, еле ощутимого, но знакомого. Я вытянул руки вперед и слепо пошарил ими перед собой. Линии полок шли волной, стопки белья кренились, как высокие деревья на штормовом ветру. Только ветра не было, зато был запах времени и легкий цветочный дух, почти неуловимый, но знакомый.

Я запустил ладонь в стопку ткани, пальцы нащупали что-то сухое и хрупкое – связку пахучих веточек. Я поднес их к лицу, узнавание осветило кладовую, будто свеча, вспыхнувшая сверхновой. Лаванда. Мама перекладывала ей одежду, чтобы спастись от моли. Как же странно устроено сознание – оно способно смешать в единое целое знакомый с детства запах и странный плывущий перед глазами дом в одном сне, больше похожем на дурной спектакль, где я – сам себе зритель, сам себе актер.

Вкладывая веточки между каждым слоем белья, я был почти уверен, что сон рассеется, стоит лишь закончить работу. Любое событие подчиняется законам, пусть законы эти странны, а событие так и вовсе не происходит на самом деле.