Мой поезд в Москву отходил в девять утра. Домой мы доковыляли в начале первого. Еще минут сорок я пытался уговорить маму переодеться, умыться и лечь. Она то откидывала мои руки, то начинала плакать, то висла на моей шее, бормоча что-то несвязное. Да я и сам был готов разрыдаться от отчаяния и жалости к ней. Мама смотрела на меня пустыми глазами, непривычно темными, почти черными от горя, и повторяла, без конца повторяла:

– Гошенька, сыночек, хороший мой… – А я все толкал ее к ванне, стараясь пропускать мимо ушей этот отчаянный шепот.

До поезда оставалось семь часов, когда она наконец рухнула на кровать и затихла. Я постоял еще немножко, прислушиваясь к ее тяжелому дыханию, поставил на тумбочку стакан воды и пачку анальгина, и пошел к себе за шифоньерку. Думал, промучаюсь без сна, а на деле от усталости и переживаний почти сразу провалился. Очнулся по будильнику, до поезда оставалось часа два, не больше.

Мама лежала, отвернувшись к стене, развороченная перед выпускным сумка раззявилась в углу. Я судорожно кидал в нее оставшиеся вещи и все поглядывал на часы. До вокзала идти было минут пятнадцать. Мама не просыпалась. Бока сумки раздулись, молния не хотела застегиваться, я метался по квартире, понимая, что точно забыл что-то важное. Мама спала.

За двадцать минут до поезда я осторожно присел на краешек ее кровати. Мама тут же открыла глаза. Опухшие, но не сонные. Спала ли она этой ночью вообще, я так и не понял. А вот почему не стала помогать собираться, дошло даже до меня.

– Поехал? – хрипло спросила она.

Я кивнул.

– Ну с Богом, Гриша. Ступай.

Потянулась ко мне, я наклонился. Ее сухие губы мазнули по моей щеке. Я вскочил, схватил сумку и выбежал в коридор. Запер дверь ключом и медленно спустился во двор. Поцелуй еще горел на коже. Метка неизбывной моей вины.

Только подходя к вокзалу, я понял, что спиртным от мамы не пахло. Ни ночью, когда я тащил ее из школы домой, ни сейчас. Думать об этом было некогда, поезд уже подошел к перрону, готовый везти меня в новую жизнь. Откуда было знать мне тогда, что горе порой бывает куда хмельнее сивушного вискаря, разлитого в соседнем гараже. Я тогда ничего не знал ни про жизнь эту, ни про горе. Я вообще ничего не знал, кроме заученного московского адреса и дороги до него.

2

Когда поезд дополз до перрона, тяжело вздохнул и, наконец, остановился, я уже не помнил себя от томительного предвкушения. «Скорее! Скорее» – вопило во мне, и я первым спрыгнул с подножки, закинул сумку на плечо и влился в толпу, целеустремленно несущуюся к метро. Наверное, я был не в себе, потому что дорога до теткиного дома утонула в мельтешении лиц, запахов и звуков. В метро пахло резиной и чем-то непривычным для меня, наверное, самим метро и пахло. Люди суетились повсюду, толкали соседей локтями, занимали места, оттаптывали ноги. На станциях было душно, в переходах свистел сквозняк, вагоны с кондиционерами забивались потными телами, и я был одним из этих тел. Я был среди них. Немыслимое счастье с запахом влажных подмышек.

Дом, в котором жила моя дорогая тетушка, оказался точь-в-точь таким, как на картах гугла. Шестнадцать этажей серого кирпича, зеленые лоджии, тяжелые двери подъездов, ряд приземистых гаражей напротив. Цифры один и восемь на домофоне я нажимал дрожащей рукой. Хриплый гудок сменился точно таким же, и еще, и еще. Я топтался на крыльце, в потной ладони скользила сумка, полная моего барахла. Дверь не открывалась. Был поздний вечер, почти ночь для любого времени года, кроме нескольких, самых лучших недель, когда день длится и длится, а закат приносит легкую прохладу. Я весь день трясся в поезде, я проехал половину Москвы, я добрался до нужного дома, я был готов к новой жизни. Но на третий звонок никто не ответил так же упрямо, как на первый.

Не знаю, как долго еще я бы мучал домофон, но в подъезде послышались голоса и собачий лай, дверь пронзительно пискнула и открылась. Два пацана тащили за собой упирающегося лабрадора, молодого совсем, с огромными плюшевыми лапами. Пацанва тоже была еще мелкая, я дождался, пока они спустятся с крыльца, сунул ногу между косяком и закрывающейся дверью и осторожно проскользнул внутрь. Сердце тяжело бухало сразу во всем теле, будто я не в подъезд шагнул, а в охраняемым ЧОПом банк.

У лифта кто-то переговаривался, и я свернул к лестнице. Пять пролетов до восемнадцатой квартиры – ерунда для того, кто полжизни бегал за хлебушком через дворы, чтобы местные ребята не переломали ноги за мелочевку и старый телефон. Нужный этаж встретил плотно запертыми дверями. Три вполне себе сносные, железные, с блестящими скважинами замков. И еще одна, деревянная, выкрашенная рыжей краской. Ни звонка, ни номера. Но я сразу понял, что тетка ждет меня именно за ней – старой, трухлявой, слепо пялящейся на мир.

Я постучал. Стук прорвал тишину лестничной клетки, но тут же стих, сжался и заглох. Я постучал еще раз, громче и настойчивее. Я был готов барабанить в дверь, даже выбить ее, потому что внутри меня нарастала паника. Еще немного, и закричу, забьюсь всем телом о последнюю преграду между мной и жизнью, в которую мне так отчаянно верилось.

– Открой! Открой!

Каждое слово – удар. Каждый удар – слово. Спиной я чувствовал, как через глазок наблюдают за мной соседи. Сколько должен я биться, чтобы они вызвали ментов? Но сдаваться я не собирался, если не в квартире тетки, так заночую в обезьяннике, разница не большая.

Я барабанил и барабанил, костяшки опухли, в горле пересохло, к мокрому лбу прилипли волосы. Окончательно выдохся я за секунду до того, как за дверью раздались медленные, шаркающие шаги. Я успел пнуть сумку и посмотреть на разбитый кулак, еще не ощущая, но уже предчувствуя боль, когда услышал, что тишина перестала быть тишиной.

Тяжелое движение по скрипучему полу. Чем ближе, тем зловещее, чем ближе, тем неотвратимее. Кисловатая вонь сквозила в щели под дверью. Я отступил, я был готов бежать, только бежать было некуда. Елена Викторовна, двоюродная тетка по матери, услышала мой зов и выдвинулась на него, как паучиха Шелоб из старой сказки. Пока она шла, я успел представить, как тащится по полу ее волосатое брюшко, как хватаются за стены ее многочисленные, суставчатые лапы, тонкие и мерзкие, все в ресничках, чтобы ощупывать ими добычу. Сотня глаз, раскиданная по плоской морде, вращается в глазницах в поисках того, кто позвал ее. Жвала окаменели, с ядовитых клыков капает слюна, застывает в полете, виснет на обрывках одежды, которая прикрывает гниющий срам.

Абсолютно дурацкие мысли, даже вспоминать стыдно, но я так напугал себя ими, что, когда дверь со скрежетом распахнулась, был готов завыть от ужаса. На порог вышла сухая, даже тощая, женщина, покрепче запахнулась в отвратительно пахнущий халат из потертого бархата, слеповато сощурилась и огляделась. Взгляд ее водянистых глаз рассеянно скользил по лестничной клетке, не в силах зацепиться хоть за что-нибудь. Даже за меня, застывшего в полуметре от двери.

Она чуть подалась вперед, повела плечами, продолжая смотреть мимо. Тяжелые веки медленно опускались, потом поднимались, так же медленно, словно нехотя. Она дышала ровно и глубоко, будто спала в этот самый момент, когда тщедушное тело ее покачивалось на пороге.

Я должен был что-то сказать, но не мог. Во рту пересохло, язык прилип к небу, в голове страшно шумело от усталости. Так что я просто остался стоять, ожидая развязку.

Тетка принюхивалась к чему-то, от каждого шумного вдоха кожа ее натягивалась, ноздри расширялись. Она почти уже отвернулась, когда под моими ногами скрипнуло. Как в дурацком спектакле, тетка вздрогнул всем телом, секунда, и оказалась передо мной – лицо к лицу. Я даже почувствовал, как пахнет от нее сыростью и чем-то еще. Неуловимо, стойко, тревожно и опасно.

Но тут тетка посмотрела мне в глаза, и все мысли растворились. Она была безумна, она была расстроена, раздражена, и, кажется, не совсем уверена, что я на самом деле стою перед ней.