Платить за жилье нужды не было, живи да радуйся целых три недели. Представляй себя москвичом, Гришка, примеряй его на себя, привыкай. Вот только жить было не на что. Собранные мамой деньги стремительно утекали на еду и проезд, попросить еще не позволяла совесть и здравый рассудок. Лишних средств у нас не водилось, да и не начинают новую жизнь с родительских подачек. Назвался взрослым, иди работай.

И я пошел. Пятнадцать минут ходьбы разделяли меня от тесной забегаловки с усатой картофельной на вывеске. «Мистер Картофель» – жалкое подобие раскрученного фаст-фуда, грязноватый зал, не слишком аппетитный вид, зато доступность цены и расположения – только выйдешь из метро, а тут он, подмигивает огоньками, пахнет жареным беконом, печеной картошкой с сыром, манит безлимитной газировкой при покупке фирменного стаканчика.

– Медкнижка есть? – спросила меня долговязая девица с отросшей челкой и задумчивым взглядом жвачного животного.

– Нет, – соврать об этом было бы сложнее, чем приписать себе пару лет, проведенных за стойками общепита.

– Тогда не возьмут, – она равнодушно пожала плечами. – Полы только мыть если. На полы пойдешь?

И снова никакого выбора. Денег оставалось совсем ничего, хорошо если хватит до конца недели. В округе спального района отыскать работу тому, кто и делать-то толком ничего не умеет, оказалось делом не из простых. Тратиться на дорогу в центр, когда концы с концами и так не сводятся, – бессмысленно. Так что я согласился на грязные туалеты и пол, весь в разводах, крошках и липкой коле.

Я стоял и кивал, слушая тучного менеджера, показывал ему паспорт, отвечал на его тупые вопросы, будто наличие у меня средне-специального образования могло сделать полы чище, а клиентов счастливее. Три недели. Три недели до первой волны поступивших. Продержаться всего двадцать один день, чтобы заслужить бесконечную свободу студенческой жизни.

– Мы бумажки подготовим завтра, а ты можешь хоть сейчас приступать, – удовлетворенный моими ответами, менеджер подобрел. – Тысячу заработаешь, если до вечера останешься.

Мне выдали швабру и резиновые перчатки, такие желтые, что защипало в глазах. А может это хлорка, щедро разведенная в ведре, начала разъедать меня изнутри, стоило только сделать вдох. Я прошелся по мутному кафелю тряпкой, подмел пыльные следы у входа, вытер липкие пятна газировки у аппарата. Потихоньку в зале начал собираться народ, они толпились у кассы, выбирали комбо-обеды, усаживались на свободное место и ковырялись пластмассовыми вилками в развороченном картофельном нутре. А я убирал за ними подносы, протирал столы, смахивал крошки и вымученно улыбался новым посетителям, нетерпеливо ожидающим за моей спиной, когда я закончу, чтобы они наконец смогли присесть.

– Это на три недели, – повторял я, каждый раз, когда очередной пухлый ребенок переворачивал стакан с фантой, и та водопадом обрушивалась на чистый кафель.

– Это просто работа, – твердил я, заливая туалеты средством и дергая слив.

– Тысяча в день, можно продержаться! – уверял себя я, пополняя запасы салфеток, которые волшебным образом заканчивались каждые двадцать минут.

– Хреновая работа, пацан, – сказал худощавый, будто высушенный таджик, что пришел подменить меня ближе к девяти вечера. – Зачем тебе такая?

Я ничего ему не ответил, вручил швабру, как эстафетную палочку, забрал причитающуюся мне тысячу и вышел из «Мистера Картофеля», полный уверенности, что оставшиеся двадцать дней меня убьют. Улица встретила холодным ветром в лицо. Тучи споро бежали по небу, сталкиваясь пухлыми, налитыми водой боками. Дождь уже накрапывал, мелкий и холодный. От вчерашнего размеренного тепла не осталось даже воспоминаний. Улица стала серой, потемнела листва на пропыленных кленах, съежились газоны. Капли срывались с тяжелых туч и разбивались об асфальт.

Зонта с собой не было, куртки тоже. Я ускорил шаг, потом перешел на бег, но к дому добрался насквозь мокрый. Зубы отбивали бодрый узнаваемый мотив надвигающейся простуды. Я вскочил в подъезд, отряхнулся – вода капала с волос, футболка прилипла к телу, горло начинало саднить. На лестнице застыли следы промокших кроссовок.

Ключ скрипуче повернулся в замке, в квартире все осталось неизменным – все та же темнота, запах старости вперемешку с тем тревожным, сладковатым привкусом чего-то неизвестного, тянущегося из-под двери теткиной спальни. Я чувствовал, как начинают краснеть щеки, – это температура превращала меня в подобие квашеного помидора. «Мистер Картофель» открывался в девять, смена начиналась с восьми-тридцати, план по спасению моей неудачливой тушки сложился сам собой.

Отыскать в недрах сумки припрятанную мамой аптечку, залить кипятком пакетик противопростудного, выпить залпом, морщась и охая, завернуться в покрывало и заснуть, заснуть так крепко, чтобы простуде стало скучно, и она ушла.

На вкус лекарство было лимонным, куда приятнее воды, вскипяченной в заросшем налетом чайнике. Плотное покрывало, цвета пыльного перебродившего вина, укутывало приземистое кресло, я нашел его в дальнем углу захламленного чуланчика, заправил в домашний пододеяльник, и почти уже рухнул на тахту, но заметил, что с рассохшегося подоконника капает вода. Дождь сек окна, порывы ветра били в стекло, заставляя его мелко дрожать. Из трещин ощутимо дуло, сырость заполняла комнату медленно, но неотвратимо.

Тахта оказалась легкой, будто сделана из картона. Я легко отодвинул ее к противоположной стенке и наконец лег. В голове нарастал температурный гул, ровный, как от старого транзистора. Щеки пылали, воспаленное горло першило. Но я крепко верил в чудодейственную силу раскаленного варева из парацетамола и аскорбинки. Просто усталость, просто стресс, просто холодный дождь. Ничего, завтра будет новый день, нужно только выспаться, чтобы с новыми силами драить столы, унитазы и пол. Пол, столы и унитазы.

Я прижался лбом к холодной стене. Стало легче. Сон замаячил на краешке сознания, глубокий, температурный, жаркий. Перед тем, как нырнуть в него, как в омут, я успел подумать, что стена, так милосердно охлаждающая лоб, стала единственной границей между мной и отвратительно воняющей берлогой Елены Викторовны. Так себе ощущение, но отвернуться сил не было. Ведь я уже спал.

3

Мне снился стол. Он тускло поблескивал в неверном рассеянном свете, пока я рассматривал его, как диковинного зверя. Старое дерево, массивные ножки – две устойчивые тумбы с резными узорами, похожие на выпуклые луковки, что венцами поддерживали крышку, будто атланты небосвод, и широкая гладь столешницы. Даже в полумраке было видно, как темнеют на ней пятна и отпечатки пальцев тех, кто пользовался ее роскошью, не задумываясь о цене.

Я шагнул ближе. Не шагнул, конечно, я же спал в теткиной квартире, а не шастал не пойми где, просто оказался у стола, пока мир вокруг клубился тьмой и неясными шорохами, доносившимся сразу со всех сторон. Опустил руки, почувствовал ладонями отполированное дерево, оно было холодным и гладким.

Внутри нарастала тревога, зыбкая, как все вокруг, она захлестнула меня. Так бывает, когда должен исполнить поручение, строгое и важное, но не успеваешь, не справляешься. И призрак будущего наказания уже маячит за плечом. Я оперся на стол, помотал головой, пытаясь проснуться. Тяжесть отдалась во мне болезненным гулом, тревога обратилась в холодный пот, и он побежал по спине. Глупый сон не желал рассеиваться, я даже не мог оглядеться – перед глазами тут же плыло, к горлу поднималась тошнота, я всматривался в испорченную, грязную роскошь под своими руками и вдруг поймал себя на мысли, что должен вычистить этот стол, если хочу, чтобы сон закончился.

Мысль была глупой, но такой навязчивой, что я тут же разглядел тряпку, что валялась у моих ног. Кусок ткани лег в пальцы, стоило только наклониться. Я провел тряпкой по столешнице. Раз, другой. И уже не мог остановиться. Пот тек по лбу, щипал в глазах, спину ломило, а я все бегал вокруг стола и тер его, тер, жарко дышал, чтобы он запотел, и снова тер. С каждым движением тревога отступала, словно не могла догнать меня, чтобы вцепиться побольнее. Я делал то, что должен был, и это приносило удовольствие.