– Он играл в здешних событиях выдающуюся роль, – добавил Георг, дружески хлопая Фауша по плечу.
Отец Панкратий был, по-видимому, с обоими пасторами на дружеской ноге, а Фауш, обращаясь на этот раз к Вазеру, возбужденно продолжал:
– Так-то, цюрихский барин!.. В твоем благословенном Цюрихе ты чинно идешь к проповеди и, поднимая глаза от молитвенника, высматриваешь среди молящихся свою даму сердца, а я, горемычный ратник Божий, всегда с трепетом вхожу на амвон и каждую минуту жду, что кто-нибудь из моих прихожан всадит мне сзади нож в спину или пустит в меня пулю… Но, – добавил он, когда они вошли в дом, – довольно с меня! Сегодняшняя пуля решила мою судьбу… Чаша переполнена… Я получил наследство от моей тетки в Парпане, двести золотых гульденов… И теперь долой эту рясу! – И он взялся обеими руками за полы своего духовного одеяния.
– Погоди, брат, это мы вместе обсудим и устроим… – сказал Енач. – И моя чаша переполнилась сегодня до краев… Меня гонит из церкви не злая пуля, а доброе дружеское слово… Герцог Генрих прав, – обратился он к изумленному Вазеру, – меч и Библия несовместимы… Граубюндену сейчас нужен меч, и я слагаю с себя духовное оружие, чтобы без всяких колебаний взяться за мирское.
С этими словами он сорвал с себя рясу, снял со стены длинный меч и прикрепил его к своему тугому кожаному поясу.
– Черт побери, занятно! – громко смеясь, воскликнул монах. – И меня охота берет последовать вашему примеру. Но моя темная ряса больно крепка, из другого материала выткана и посолиднее будет ваших сюртучков, мои миленькие…
Блазиус, без малейшего удивления, но с явным несочувствием наблюдавший эту сцену, скрестил руки и торжественно молвил:
– А я пребуду на моем посту до конца, usque ad martyrium… и с Божией помощью спокойно приму мученическую смерть…
Нет в мире смерти слаще
Перед лицом врага!.. —
с горящими глазами пропел Енач.
– А я кондитерскую открою, – серьезно заявил Фауш, – и небольшую винную торговлю…
Он сел за стол, снял с пояса кожаный кисет и принялся считать свои деньги, раскладывая золотые небольшими горками.
Енач же обнял вошедшую в комнату Люцию и с горячей нежностью поцеловал ее:
– Ну вот, радость моя, твой Георг сбросил наконец с себя черную рясу, восстановившую против тебя твоих родных. Мы уедем отсюда, и тебе будет хорошо. Увидишь, каким счастьем и почетом окружит тебя твой муж…
Она вспыхнула от радости и с восторгом смотрела на возбужденное и искрившееся счастьем лицо Георга. Таким она никогда еще не видела его. И темная тревога, постоянно томившая ее, превращавшая ее жизнь на родине в ад, таяла в эти мгновенья в ее сердце…
– Вот, Георг, брат мой, – заговорил Фауш, сосчитавший наконец свои деньги, – вот тебе на коня и на латы – мой подарок ко дню твоего боевого крещения. Лучше я свой капитал поместить не могу… Мне и одной сотни гульденов хватит. – И он подвинул к Георгу половину своего маленького наследства.
Георг пожал протянутую ему короткую, широкую руку без особого, впрочем, волнения и сгреб золото в карман.
Вазер между тем подсел к отцу Панкратию. Его развязность, веселость, самообладание казались ему подозрительными. Он хотел присмотреться к нему поближе и убедиться, что это за человек. Но все его недоверие исчезло, когда он увидел, как горячо старик принимал к сердцу судьбу граубюнденцев, как верно он учитывал опасность создавшегося положения и как чутко улавливал признаки надвигавшейся грозы.
– Я боюсь, – говорил отец Панкратий, – что на этот раз за дело взялись власть имущие… Испанцы ли или граубюнденцы, все равно – они злоупотребляют простой, бесхитростной верой вальтеллинцев ради своих корыстолюбивых и властолюбивых целей… Горе им, они разжигают адское пламя, и кровь, которую они проливают, раньше или позже их же самих потопит в своих волнах… В Морбеньо говорили, что злодейская шайка Робустелли уже двинулась сюда. Дай бог, чтобы это оказалось вымыслом, но если это правда, имейте это в виду, господа, – сказал он, вставая и обращаясь к трем граубюнденцам, – протестантам нельзя будет ни одной минуты дольше оставаться в Вальтеллине.
– Верно! Панкратий прав, друзья мои, – заговорил тогда Енач. – Теперь ни минуты терять нельзя. Надо уходить отсюда… Мы скличем сейчас наших единоверцев и погоним наше духовное стадо вместе с женами и детьми через горы в Граубюнден…
Он открыл сундук и быстро вынул оттуда кучу бумаг. Одни он разрывал, другие запихивал в свои карманы.
Блазиус покачал головой, когда Георг заговорил о бегстве, и стал хмуро заряжать свое ружье, которое не забыл захватить с собой, порохом из своей огромной фамильной пороховницы, висевшей у него на боку. Затем он поставил ружье между колен и начал медленно и беспрерывно осушать стакан за стаканом, но крепкое вино нисколько не меняло холодного, спокойного выражения его глаз, не зажигало красками его бледного лица…
Вазер внимательно следил за ним, но наконец не удержался и заметил, что благородный напиток, поглощаемый пастором Блазиусом в таком количестве, может, пожалуй, броситься ему в голову и замутить ясность его духа, которая нужна будет друзьям в приближающиеся минуты опасности.
Старик презрительно взглянул на него, ответив просто и спокойно:
– Бог создал меня и дал мне силу – я все могу.
– Вот это слово христианина! – воскликнул монах, звякнул своим стаканом о стакан Блазиуса и протянул ему руку через стол.
Тем временем выплыл на небо месяц и облил верхушки вязов и густую листву фиговых деревьев ярким серебристым светом. Лунный свет, проникавший в большую широкую комнату сквозь узкие, с железными решетками окна, обрисовал их контуры на каменном полу.
Люция поставила на стол итальянскую железную масляную лампочку; потом подняла зажженный фитиль, и мигом вспыхнули еще три огонька в висячей лампочке, бросая красный отблеск на ее прелестное лицо, склоненное над приборами.
Ее невинный рот улыбался, она радовалась тому, что уедет из опостылевшей ей родной деревни со своим мужем, в которого верила, как в Бога… Вазер, зачарованный красотой молодой женщины, не сводил глаз с ее мягко освещенного лица, дышавшего неизъяснимо-трогательной детской доверчивостью.
Вдруг лампа сорвалась с потолка на пол и погасла. В окно грянул выстрел. Мужчины вскочили, словно их подбросило. Люция беззвучно упала навзничь – смертельная пуля поразила кроткую Люцию в грудь. Вазер с ужасом смотрел на прекрасное умирающее лицо, освещенное луной. Енач, стоя на коленях, держал ее голову в своих руках и плакал навзрыд. Отец Панкратий старался опять зажечь лампу.
Блазиус, взяв свое ружье, твердыми шагами вышел в ярко озаренный месяцем сад. Ему недолго пришлось искать убийцу.
Между стволами деревьев сидел на корточках человек с густыми, всклокоченными кудрями, скрывавшими его лицо, и, перебирая четки, стонал и молился. Подле него лежало еще дымившееся тяжелое простое ружье.
Блазиус без колебаний приставил дуло своего мушкета к его виску и прострелил ему голову насквозь. Затем повернул к себе его лицо и пробормотал:
– Так я и думал – Августин, юродивый Августин!
Он выпрямился и вслушивался несколько мгновений. Потом, осмотрев через ограду улицу, быстро пошел опять к дому. Сквозь ночную тишину он уловил смутный шум.
«Так, одна птичка прочирикала, – проговорил он про себя, – скоро прилетит их целая стая…»
В то же мгновение донесся из деревни пронзительный крик, и тотчас же загудел набат. Торопливо и смятенно выбивал тревогу церковный колокол. Блазиусу бросился тогда в глаза предательский свет лампы, он захлопнул плотнее ставни и вошел в дом с твердым намерением защищаться вместе с друзьями до последней капли крови. На улице уже гремели выстрелы, и скоро ворота затрещали под ударами дубинок. Фауш успел запереть их на засов и побежал наверх, чтобы выглянуть на улицу из слухового окошка. Блазиус опять зарядил свой мушкет и стал за решетчатым окном в кухне, выходившим на улицу, как за бойницей.
