– Не окажете ли мне еще честь разделить скромный обед со мной и моей женой? – добавил он.
Помпеус Планта тотчас согласился и по дороге рассказал, как он заметил исчезновение Лукреции, мгновенно вскочил на коня и примчался за нею в Цюрих по ее следам. Дальше он сообщил, что приобрел дом в Рапперсвилле, так как теперь в Граубюндене, как и во всей стране, впрочем, не совсем благополучно. Он намеревался поселиться там с Лукрецией. Выслушав рассказ Землера о том, как Лукреция попала в Цюрих, он громко расхохотался, но смех его не звучал искренне и непринужденно.
Когда после обеда мужчины сидели за бутылкой вина, а жена магистра занялась Лукрецией, Планта, уклонившись вдруг от темы разговора, спросил о молодом Еначе. Землер похвалил его способности и трудолюбие, и Вазера послали за ним к соседу-сапожнику, где он жил и столовался. Через несколько минут в комнату вошел Георг Енач.
– Как поживаешь, Георг? – милостиво встретил его Планта.
Мальчик скромно, но с достоинством и сдержанно ответил, что учится, работает по мере сил и умения.
Планта обещал похвалить его перед отцом и, кивнув головой, дал ему понять, что он может уйти. Но мальчик не трогался с места.
– Разрешите мне… только два слова, господин Помпеус! – сказал он и покраснел при этом. – Маленькая Лукреция, как паломница, ради меня плелась сегодня по пыльной дороге. Она не забыла меня и принесла мне подарок, который, правда, лучше бы было не передавать мне при товарищах. Но я очень благодарен ей и хочу тоже отплатить ей подарком. – С этими словами он развернул платок и показал небольшой, изящной формы, серебряный кубок, вызолоченный внутри.
– Да он с ума сошел! – вспылил Планта, но тотчас овладел собой. – Это еще что, Георг? – продолжал он. – Это кубок твоего отца? Я не знал, что он так богат. Или ты заработал его в поте лица какой-нибудь письменной работой? Так или иначе, дарить его ты не имеешь права… Тебе и без того туго приходится, а кубок этот стоит денег.
– Я имею право располагать им, как хочу, – уверенно ответил мальчик. – Я заслужил его, рискуя жизнью…
– Да-да, это верно, господин Помпеус! – с увлечением подхватил Вазер. – Я подарил ему этот кубок. Это знак моей благодарности за то, что он вытащил меня, рискуя своей жизнью, из пучины Силя, куда меня унесло течением, когда мы с ним купались вместе. И Енач, и я, и Лукреция, все мы выпьем из этого кубка за ваше здоровье.
И, не обращая внимания на негодующие взгляды своего дяди, оторопевшего от его смелости, налил в кубок душистого вина из расписного кувшина с крышкой.
Георг Енач схватил кубок и стал искать глазами Лукрецию. Она со страстным волнением наблюдала из угла эту сцену. При последних словах Вазера она с серьезным личиком подошла к столу. Георг отпил глоток и передал ей кубок со словами:
– За твое здоровье, Лукреция, и за здоровье твоего отца!
Девочка медленно, будто совершая священный обряд, поднесла кубок к губам. Потом передала его отцу, который осушил его с досады одним залпом.
– Пускай так, глупый мальчишка! – сказал Планта. – Ну а теперь ступай… И мы тоже скоро двинемся в путь.
Енач ушел. Жена Землера повела Лукрецию в прилегавший к дому небольшой сад, к кустам крыжовника и ласково предложила ей полакомиться вкусными ягодами. Планта и Землер придвинули к себе стаканы и вновь повели беседу, на этот раз по-итальянски. Вазер примостился у окна с учебником и, сосредоточенно глядя в книжку, старался не упустить ни одного слова из разговора взрослых. Итальянский язык он понимал: он шутя выучился ему у Енача…
– Я отплачу ему за этот кубок сторицей, – сказал Планта. – Хороший мальчуган, если бы только не был так заносчив и замкнут… Высокомерие не к лицу людям, у которых дома хлеба в обрез. Отец его – пастор в Шарансе, честнейший человек, бывает у меня. Прежде чаще, правда, бывал, чем теперь… Вы не поверите, если рассказать вам, какой беспокойный злой дух вселился вдруг в наших пасторов. Они клеймят с амвонов военную службу в Испании как позор и проповедуют уравнение в правах последних с первыми, в правах на все государственные должности, даже на самые значительные… И само собой разумеется, что при тех сложных условиях, которые создаются управлением нашего государственного корабля, это неминуемо должно привести страну к гибели… Об этой безрассудной протестантской пропаганде, которую они ведут среди наших католических подданных в Вальтеллине, я и говорить не хочу… Я опять перешел в католичество, хотя родители мои и были реформаторами. Отчего? Потому что в протестантстве кроется принцип бунта и против политической власти…
– Поставьте наших пасторов в лучшие материальные условия, – вставил Землер, добродушно улыбаясь, – и, как обеспеченные, спокойные люди, они сумеют уже внушать подданным верные представления о неизбежном неравенстве в человеческих отношениях…
Планта насмешливо улыбнулся суждению Землера о гражданском мужестве граубюнденских пасторов.
– Возвращаюсь опять к этому мальчику, – продолжал он. – Ему скорее место в кавалерийском отряде, чем на амвоне… Там, во всяком случае, он был бы безопаснее… Я не раз говорил его отцу: поручите мне мальчика, жаль мне его… Но он, как от сатаны, открещивается от военной службы в Испании, куда я хотел определить этого красивого юношу…
Землер задумчиво прихлебывал вино. Он как будто сочувствовал отвращению шаранского пастора к карьере, предлагавшейся его сыну.
– Мы накануне мировой войны, – горячо говорил Планта, – и кто знает, куда обстоятельства заведут такую отчаянную голову. Смелость его границ не знает. Я вам кое-что расскажу о нем. Одним летом, несколько лет тому назад, когда он жил у отца, он целые дни проводил в Ридберге в играх с Лукрецией и моим племянником Рудольфом… Однажды утром я прогуливался в саду, когда Лукреция налетела на меня, как вихрь, с сияющими глазами. «Гляди, гляди, отец!» – говорит она и задыхается от волнения. Я поднимаю голову – и что же вижу? Угадайте, магистр Землер! Вижу Георга верхом на выдвинутой из слухового окна доске. И этот озорник еще машет нам шляпой и весело приветствует нас… На другом, более надежном, конце доски импровизированных качелей сидел – неприятно мне это вспоминать! – мой племянник Рудольф, хитрый мальчишка. У меня кровь застыла от ужаса. Я с угрозой поднял руку и бросился наверх. Но когда прибежал, все уже было в порядке… Я схватил Георга за шиворот и стал его пробирать, но он спокойно ответил, что Рудольф усомнился в том, хватит ли у него отваги на такую штуку, а этого он стерпеть не мог…
Землер, слушавший эту историю, напряженно сжимая поручни своего кресла, отважился высказать Планта опасение, не может ли дружба с таким необузданным мальчиком, принимая к тому же во внимание непроходимую пропасть, отделяющую ее от Енача, оказать нежелательное влияние на женственно-кроткий нрав и благородный характер девочки.
– Вздор! – ответил Планта. – Вы в самом деле думаете, что она ради него прибежала в Цюрих? Во всей этой истории виноват только Рудольф. Он всегда называет ее своей маленькой невестой и выводит ее этим из себя. Он, вероятно, слышал это от своего отца, которому такая перспектива улыбается. Но я богаче его, и все это еще далекое будущее… Словом, так как Георг сильнее и Рудольф его побаивается, то она, понятно, избрала его своим защитником. Детская наивность! Я отдам ее теперь на воспитание в монастырь, и она скоро остепенится там: она очень толковая, рассудительная девочка… А что касается непроходимой пропасти, о которой вы говорите, то у нас в Граубюндене… Когда мы и не говорим, что это предрассудок, все равно это подразумевается само собой… Понятно, человек, добивающийся руки Планта, должен обладать властью, богатством и быть в почете… Но века ли за этими благами или они приобретены вчера – это для нас неважно…
Свистящий ветер внезапно развеял воскресшие перед Вазером воспоминания детства. Он опять стал старше на пять лет и широкими шагами шел вниз одинокой горной тропинкой. Действительность бесцеремонно вернула его в свои пределы. Порывом ветра из Энгадинского ущелья сорвало шляпу с его головы, и он едва успел подхватить ее отчаянным прыжком, прежде чем другой порыв ветра снес ее в бездну пенившейся пучины…
