– А ларец Марии-Клары? – спросила Синанг.

– Верно, верно! – воскликнул Талес, и глаза его заблестели.

– Этот ларец весь усыпан бриллиантами и изумрудами, – объяснила Синанг ювелиру. – Он когда-то принадлежал моей подруге, теперь она стала монахиней.

Симон ничего не ответил: он с тревогой наблюдал за кабесангом Талесом.

Тот порылся в своих сундуках и нашел ларец.

Ювелир тщательно осмотрел вещь, несколько раз открыл и захлопнул крышку: да, это был тот самый ларец, который Мария-Клара взяла с собой на праздник святого Диего и в порыве сострадания подарила прокаженному.

– Форма недурна, – сказал Симон. – Сколько вы за него хотите?

Кабесанг Талес смущенно почесал затылок и взглянул на женщин.

– Этот ларец мне очень нравится, – продолжал Симон. – Даю сто песо… Ну ладно, пятьсот… А может, вы хотите обменять его на другой? Выбирайте сами!

Кабесанг Талес молчал и растерянно смотрел на ювелира, словно не веря своим ушам.

– Пятьсот песо? – пробормотал он наконец.

– Да, пятьсот, – с волнением подтвердил Симон.

Талес взял ларец, повертел: в висках у него стучало, руки тряслись, – что, если попросить больше? Этот ларец мог спасти их всех, такой удачный случай вряд ли повторится!

Женщины подмигивали ему – соглашайся! Только сестра Пенчанг, которой не хотелось расставаться с Хулией, елейным голоском проговорила:

– На вашем месте я бы сохранила ларец как реликвию… Люди видали Марию-Клару в монастыре. Рассказывают, что она ужасно исхудала, ослабела, еле говорит. Верно, умрет как святая… Сам отец Сальви отзывается о ней с почтением, а он – ее духовник. Потому, думаю, Хулия и не захотела продавать ларец, а предпочла пойти в прислуги.

Слова эти произвели действие. Упоминание о дочери остановило кабесанга Талеса.

– Если позволите, – сказал он, – я схожу в город, посоветуюсь с дочкой, а к вечеру буду обратно.

На том договорились, и кабесанг Талес не медля отправился в путь.

Но только вышел он за околицу, как заметил вдали, на тропинке к лесу, отца эконома и с ним еще одного человека, в котором узнал нынешнего владельца своего участка. Гнев и ревность вспыхнули в груди кабесанга Талеса, как если бы он увидел свою жену в спальне с другим. Эти люди шли на его поле, на поле, которое он возделал и надеялся завещать своим детям. Ему показалось, что эти двое смеются над ним, над его бессилием! Он вспомнил свои слова: «Я уступлю эту землю только тому, кто оросит ее своей кровью и схоронит в ней жену и дочь…»

Кабесанг остановился, провел рукой по лбу и закрыл глаза; когда он их открыл, то увидел, что новый хозяин его земли корчится от смеха, а монах даже за живот схватился, точно боясь лопнуть. Потом оба стали указывать в сторону его дома и еще пуще захохотали.

В ушах у Талеса зашумело, в висках будто застучали молотки, багровый туман поплыл перед глазами, он снова увидел трупы жены и дочери, а рядом – этого хохочущего негодяя и монаха, хватающегося за живот.

Забыв обо всем на свете, он свернул на тропинку, ведущую на его поле, вслед за своими врагами.

Симон напрасно прождал до вечера, кабесанг Талес не возвратился.

На следующее утро ювелир, проснувшись, заметил, что его кобуру кто-то трогал. Он расстегнул ее и нашел внутри завернутый в бумагу золотой ларчик, осыпанный изумрудами и бриллиантами; на бумаге было несколько строк по-тагальски:

«Надеюсь, вы простите, сударь, что я взял вещь, принадлежащую вам, моему гостю. Я вынужден это сделать. Взамен оставляю приглянувшийся вам ларец. Мне необходимо оружие, я ухожу в горы, к тулисанам.

Советую вам не продолжать путь, ибо, попав в наши руки, вы уже не будете моим гостем, и мы потребуем от вас большого выкупа.

Телесфоро Хуан де Диос».

– Наконец-то я нашел нужного мне человека! – прошептал Симон. – Пожалуй, слишком совестлив, но… это даже лучше. На него можно будет положиться!

И ювелир велел слуге плыть по озеру в Лос-Баньос с большим сундуком и ждать его там, сказав, что сам он поедет дальше по суше с меньшим сундучком, где хранились его баснословные драгоценности.

Прибытие четырех гражданских гвардейцев привело его в наилучшее настроение. Они явились за кабесангом Талесом и, не найдя хозяина, забрали старика Село.

В ту ночь было совершено три убийства. Отца эконома и нового арендатора, присвоившего поля Талеса, нашли мертвыми на меже поля кабесанга с простреленными головами и набитыми землей ртами; а в самом поселке оказалась зарезанной жена арендатора; и у нее рот был набит землей. Рядом с ее трупом валялся клочок бумаги, на котором было выведено кровью: «Талес».

Успокойтесь, мирные жители Каламбы! Никого из вас не зовут Талес, никто из вас не совершил этих преступлений! Ваши имена – Луис Абанья, Матиас Белармино, Никасио Эйгасани, Кайетано де Хесус, Матео Элехорде, Леандро Лопес, Антонио Лопес, Сильвестре Убальдо, Мануэль Идальго, Пасиано Меркадо, ваше имя – вся Каламба!.. Вы расчистили себе поля под посевы, вы всю жизнь трудились, не спали ночи, терпели нужду, – вы отдали земле все, что имели, и у вас ее отняли, вас выгнали из дому и запретили другим давать вам приют! Ваши гонители не только нарушили справедливость, они попрали священные обычаи вашей страны… Вы служили Испании, ее королю, но, когда их именем вы потребовали правосудия, вас сослали без суда, разлучили с женами, отняли вас у детей… Любой из вас выстрадал больше, чем кабесанг Талес, но ни один, ни один не решился сам свершить правосудие… С вами поступили жестоко, бесчеловечно, вас преследовали даже за гробом, как Мариано Эрбосу… Так плачьте же или смейтесь на пустынных островах, где вы бродите, опустив руки, с тревогой глядя в будущее! Испания, великодушная Испания печется о вас, и рано или поздно справедливость восторжествует!

Его превосходительство генерал-губернатор Филиппинских островов изволил охотиться в Бособосо. Но так как ему полагалось ездить в сопровождении оркестра – столь высокая персона достойна, разумеется, не меньшего почета, чем деревянные статуи, которые носят в процессиях, – а олени и вепри Бособосо еще не прониклись влечением к божественному искусству святой Цецилии[51], то губернатору с его оркестром и свитой монахов, военных и чиновников не удалось подстрелить даже крысы или пташки.

Высшие чиновники провинции предсказывали неминуемые увольнения и перемещения, несчастные префекты[52] и старосты барангаев переполошились и потеряли сон: как бы богоподобному охотнику не вздумалось отыграться за строптивость лесных четвероногих на их особах, – по примеру некоего алькальда[53], который за несколько лет перед тем, не найдя достаточно смирных лошадей, чтобы доверить им свою жизнь, путешествовал по провинции на плечах носильщиков. Пронесся злопыхательский слушок, будто его превосходительство решил принять меры, ибо усматривает в своей неудаче первые признаки бунта, который необходимо пресечь в зародыше, посягательство на авторитет испанских властей, – и кое-кто уже поглядывал на одного нищего, прикидывая, не нарядить ли его дичью. Однако его превосходительство в порыве великодушия, которое тут же принялся взахлеб восхвалять Бен-Саиб, рассеял все страхи, заявив, что ему просто жаль губить лесных тварей ради забавы.

Сказать правду, inter se[54] губернатор был очень доволен. Ну как бы это выглядело, если бы он промазал по кабану или оленю, не разбирающемуся в тонкостях политики? Что сталось бы с его высоким авторитетом? Только подумать: генерал-губернатор Филиппин промахнулся на охоте, как новичок! Что сказали бы индейцы, среди которых встречаются отличные охотники? Могла бы возникнуть угроза для неделимости отечества…