Наши матери из Доминиканской Республики — они выросли на ферме в Сантьяго, потом переехали с дядей в Нью-Йорк. Здесь они попытались построить свои жизни. Авильда — моя мать, Беатрис — мать Белен и Химена — тётя Хеми— все они сёстры; соответственно моя мать самая старшая, тётя Хеми — младшая, и они, одна за другой, начиная с моей матери, уезжали с острова. После рождения тётя Хеми, бабушка сильно заболела. Она умерла от лихорадки, причиной которой могли быть москиты. Так у деда на руках оказались три девочки и целая ферма в придачу, не считая того, что Хеми ещё была совсем младенцем. Дед поил её тёплым, пенистым, не пастеризованным молоком коровы. Прямо из хлева после дойки молоко попадало в бутылочку Хеми. Моя мать всегда говорила, что именно поэтому Хеми только и делает, что жрёт, а толку от неё никакого.

Но всё самое худшее дерьмо, ставшее нашим маленьким семейным секретом, произошло не на ферме, а здесь. В Бронксе, Нью-Йорк.

Тёте Бетти было девятнадцать, когда она приехала в Нью-Йорк. Она выглядела взрослой, но на деле была ребёнком. Она потеряла мать, не знала английского и не имела никаких шансов прижиться здесь. Девушка была одинокой и напуганной до полусмерти. Она не могла приехать к моей матери, Авильде, так как та уже жила со своим мужем. Оставался только Льюис — её единственная зацепка в этом городе.

Она встречала дядю Люьиса, единственного брата своей матери, до этого лишь однажды. Льюис приехал в Нью-Йорк ещё молодым, попытать удачу. Когда приехала Бетти, он был тридцатисемилетним мужчиной, владельцем своего проката такси. К слову он также был одинок. Думаю, не составит труда догадаться, что же произошло. Одинокий мужчина, всё ещё тоскующий по родине, получает в квартиранты молодую, созревшую девушку, эдакую провинциалку-эмигрантку без гроша в кармане, которой некуда и не к кому обратиться.

Без вопросов, Белен выглядит как родня по материнской линии — она получила одностороннюю ДНК. Она не облажалась в этом плане, что бы, чёрт возьми, это не значило.

Белен стала совершенством.

Но тётя Бетти скармливает ей историю о том, что она наполовину пуэрториканка, а её выдуманный отец, который не был в состоянии остепениться и заботиться о ребёнке, бросил их и вернулся на родину. Это была моя история жизни, но они рассказали Белен такую же. Мы верили в это, пока были детьми, мы с ней могли обсуждать наших отцов, воображать, как те возвращаются к нам, или как мы сбегаем в Пуэрто-Рико, чтобы найти их. Она никогда не сомневалась в этой истории, ибо никогда не возникало никаких подозрений и необходимости в этом.

На самом деле, Белен не вылитая тётя Бетти, поэтому она решила сама для себя, что похожа на своего отца, и мы все помогали ей в это верить, окунаясь в придуманную нами же ложь. И Белен была такой идеальной — никто из нас не хотел причинить ей несчастье и заставить беспокоиться. Итак, моя маленькая кузина думает, что она наполовину коренная пуэрториканка, как и я, когда в действительности, она стопроцентная доминиканка. Она дважды связана с этой проклятой семейкой.

Таким образом, грех её родителей затрудняет нашу с ней историю. Мы с ней не на половину связаны, мы связаны на все три четверти, что намного хуже. Даже не знаю кто мы, чёрт возьми, друг другу. Как это вообще можно назвать? Мы связаны больше, чем могут быть связаны обычные кузены. И Белен об этом даже не догадывается.

Белен

Моя мама всегда говорила, что в каждой семье есть своя паршивая овца. В поколении моей мамы это, должно быть, была Хеми, в новом же поколении — наверное, я. Хоть и детей Хеми арестовывают и выгоняют из школы, хоть Лаки и шляется по улицам, творя Бог знает что. Я порочная, бесстыжая девушка, которая сделала бы всё, лишь бы её собственный двоюродный брат влюбился в неё. Нет, даже ещё более мерзкая. Та, которая сделает всё, лишь бы её двоюродный брат трахнул её.

Я звоню Джереми, хотя весь предыдущий день я потратила, стараясь успокоиться и справиться с нервозностью. Я встречаюсь с ним в кафе и без конца извиняюсь за стежки на его голове и немного искривленный нос. Он спокойно всё воспринимает и отмахивается от полицейского рейда, как если бы они были обычными завсегдатаями вечеринки.

Он удерживает мою руку в своей, пока говорит, и подушечкой большого пальца очерчивает маленькие круги на моём ногте.

— Мне так жаль, что он ударил тебя, Джереми.

— Белен, я же уже говорил тебе, кончай извиняться за своего кузена. Я знаю, как ведут себя испанские мужчины!

На языке остаётся неприятный привкус горечи, но я киваю в ответ. Кажется, я так отчаянно нуждаюсь в парне, что даже эти наши игры с Джереми удовлетворяют глупые фантазии. Он покупает нам дорогущий кофе и шоколадные круассаны. Мы сидим у окна, и он кладёт мою руку себе на колени.

— Уже решила, куда будешь поступать? — спрашивает он, поглаживая пальцами мою руку. Это нормальный вопрос, это обычные отношения — я постоянно себе это твержу.

— Я собираюсь убраться как можно дальше отсюда, — отвечаю, потягивая белую пену с верхушки дымящегося кофе.

— До сих пор не могу поверить, как близко мы были, когда он вломился в ванную.

Судя по всему, наши мысли были абсолютно в разных плоскостях. Не могу перестать думать, что он, кажется, гей. Может, у меня есть сомнения из-за того, что он богатый белый парень? Или из-за того, что гетеросексуальный, здоровый парень восемнадцати лет любит журнал «Вог»? Вообще, я такая подозрительная только потому, что похоже, он мне нравится. Ни один парень до него, кроме Лаки, естественно, раньше не интересовался мной.

Мы держим в руках по круассану, когда он наклоняется и целует меня.

— Стоит ли нам начинать, Джереми? — спрашиваю я, совсем не уверенная в том, что хотела бы этого.

— Думаю, что если мы зашли так далеко той ночью, то да, нам стоит попробовать. Тебе так не кажется?

Киваю в ответ, вспоминая, как он посасывал мою грудь и как заставил меня взмокнуть от желания. Как он снимал с меня трусики, и я позволяла ему делать это без каких-либо угрызений совести. Наконец-то что-то сексуальное, без примеси ужасного стыда и позора, пустило во мне корни.

Но то, что пугает меня больше всего, возвращаясь к той ночи, так это совсем не сцена в ванной, которая заставляет моё лицо пылать и краснеть. Это совсем не Джереми с его влажными поцелуями, твёрдым членом в его руке, который вот-вот глубоко войдёт в меня.

Нет.

Это Лаки. Лаки, который схватил меня за руку, когда моё платье болталось спущенным на мне; Лаки, который волочил меня по коридору, засунув мои трусики себе в карман; Лаки, который с жаждой пялился на мою грудь, тяжело дыша, пока мы ждали лифт. Лаки, который вручил мне мои промокшие трусики назад и пристально наблюдал, как я, полностью выставленная на его обозрение, надеваю их, задирая платье вверх, унижая меня своим взглядом, пока я пыталась скрыть от него насколько возбуждена.

Я никогда не испытывала ничего более сексуального.

Совсем не Джереми заставляет моё тело гореть. Видеть лицо Лаки, когда он жадно рассматривал мою наготу — вот, что зажигает мою кровь; наблюдать, как он облизывает свои губы, усмехаясь, когда я прикрываю от него свое тело одеждой.

Только представив это, я чувствую, что уже мокрая. Что бы я только не отдала, лишь бы это Лаки сжимал меня в ванной, чтобы трахнуть. И пусть он использует моё тело для удовольствия, а потом выбросит.

Вот почему я паршивая овца. Потому что для меня лучше и желанней было бы то, что на меня кончит Лаки, а не Джереми, который, возможно, действительно меня хочет.

Лаки

Меня тошнит. Тошнит от наркотиков. Тошнит от потери. Тошнит от моей любви. Не могу прекратить проигрывать в уме что было бы, если бы я не пошёл искать её тогда в доме. Хочу прибить тот кусок дерьма, который осмелился дотронуться до неё своими руками. Хочу порвать на части любого мужчину, кто считает себя достойным даже смотреть на неё. Моих друзей, парней с улицы, этого мудака Джереми, мистера Санчеса, даже чёртового Джейли Иноа. Не хочу, чтобы они даже воображали себе, как трахают её. Я физически болен. Не могу даже выйти из квартиры. Звоню Ярице, чтобы она приехала ко мне.