Совершенно забывая, что "quod licet bovi - non licet Iove".
К сожалению, изобретательный финансист не рассчитал одного.
Что с появлением на "рынке" массы записок, цена на них упадет.
Так и случилось.
Работавшие поселенцы разорились в конец: думая получить за записки рубли, они получили гроши.
Среди нищенствующих в Корсаковске пришлых поселенцев мне много приходилось встречать жертв этой оригинальной финансовой затеи.
Я не стану уже говорить о влиянии этой "спиртовой системы" на нравственность поселенцев.
За спирт в Корсаковске продается и покупается все, - до сожительницы или дочери включительно.
Но какое же уважение может иметь каторга к чиновникам, даром покупающим ее труд, и чиновникам, торгующим спиртом?
А на Сахалине так много говорят о необходимости поддерживать престиж.
- Каторга распускается! Становится дерзка, непослушна!
Как будто "престиж" создается и поддерживается одними наказаниями.
IV
БИРИЧ
Бирич - мой сосед по комнате. Он живет у того же ссыльно-каторжного Пищикова, у которого остановился и я.
Он - компаньон одного из крупных рыбопромышленников и ужасно любит говорить о том, какие огромные убытки он терпит, благодаря дурной погоде.
- Помилте-с. Законтрактованные пароходы с японцами-с не идут. Тут каждый день дорог-с. Не нынче - завтра селедка пойдет. Ведь это мне тысячными убытками пахнет-с. Ведь я тысячи могу потерять-с.
Он ужасно любит подчеркнуть это слово "тысячи".
Бирич - человек средних лет, маленький, невзрачный, одет не без претензии на франтовство, по жилету "пущена" цепь, на которую смело можно бы привязать не часы, а собаку.
Ото всей его особы ужасно веет не то штабным писарем, не то фельдшером, вышедшим "в люди".
Так оно впоследствии и оказалось.
При встрече, при прощанье он обязательно по нескольку раз жмет вам руку, словно это доставляет ему особое удовольствие - здороваться "за руку".
Когда "заложить за галстук", - а это с ним случается часто, - Бирич становится особенно невыносим своей назойливостью и необыкновенной развязностью.
Он является без спроса, говорит без умолку и в разговоре принимает позы одна свободнее другой.
Собственно говоря, он даже не столько говорит, сколько позирует.
То раскинется на стуле и заложит нога за ногу так, что они у него чуть не на столе. То встанет и поставит ногу на стул.
"Вот человек, который стремится к тому, чтобы ноги у него были непременно выше головы", - думал я, улыбаясь про себя.
То он хлопнет вас по колену. То возьмет за борт сюртука. То бросит свой окурок в ваше блюдечко.
И все это решительно без всякой надобности, просто, словно он каждую минуту хочет доказать вам, что он с вами на равной ноге и может вести себя "непринужденно".
Эта мысль словно тешит его, доставляет ему невыразимое наслаждение.
Когда подопьет, Бирич особенно яростно принимается ругать ссыльно-каторжных.
Это, кажется, его главное занятие.
Право, с первого раза можно подумать, что у человека перерезали целую семью. Такая глубокая, непримиримая, яростная ненависть.
Бирич явился ко мне, прежде чем я даже успел устроиться в своей комнатке.
Несколько раз пожал мою руку, заявил, что очень рад "знакомству с образованным человеком", с первого же абцуга объявил мне, что у него жена институтка* и живет на рыбных промыслах, рассказал про свои "тысячные убытки" и вызвался быть моим ментором.
_______________
* Дочь одной интеллигентной особы, приговоренной за поджоги. По окончании института она приехала к матери на Сахалин и здесь сделала такую "партию".
- Я Сахалин как свои пять пальцев знаю. Вы только меня слушайте. Я вам все покажу. Увидите, что это за мерзавцы, за негодяи.
Когда Бирич говорит о каторге, он даже забывает прибавлять "слово ерик", которое прибавляет обыкновенно чуть не за каждым словом. До того его разбирает злость!
- Вы хорошенько их, негодяев, распишите! Чтобы знали, что это за твари! Распущены, - ужас! Еще бы! Деликатничают с ними! "Жалеют" мерзавцев! Их жалеть! Драть их, негодяев, надо! Вот прежде господин Ливин был смотрителем или Ярцев - покойник, царство ему небесное, - драли их, тогда и была каторга. А теперь, - помилуйте! Какая это каторга? Разве это каторга? Издевательство над законом, - и больше ничего.
- Да вы что... может быть, не потерпели ли через них какого-нибудь убытка? Может быть, работали они у вас?
Бирич даже вспыхнул весь.
- Я? Да чтоб с ними? Да спасет меня Господь и помилует! Чтоб с этим народом имел дело?! Да в петлю лучше! Нет, у меня японцы, - никого, кроме японцев, - помилуйте, разве можно с ними? Я в прошлом году попробовал было взять поселенцев, - подряд у меня был на железную дорогу, на шпалы, - так жизни не был рад. Это - такие негодяи, такие мерзавцы...
И так далее, и так далее, и так далее. Становилось тошно слушать, а отделаться от Бирича было невозможно.
Нравилось ему, что ли, со мной везде показываться, но только Бирич не отставал от меня ни на шаг.
Иду по делу, гулять, - Бирич как тень. В "каторжный театр" пошел, Бирич и тут увязался, за место в первом ряду заплатил.
- Посмеемтесь! Нет, каковы твари, а? Будний день, а у них театры играют.
- Да ведь Пасха теперь.
- Для каторжных Пасха - три дня. По-настоящему бы один день надо, да уж так, распустили, свободу дают. А они, негодяи, целую неделю. А? Как вам покажется? И это каторга? Поощрение мерзавцев, а не каторга. Жрут, пьют, ничего не делают, никаких наказаний для них нет...
В конце-концов, меня даже сомнение начало разбирать.
- Что-то ты, братец, уж очень каторгу ругать стараешься? Странновато что-то...
Идем мы как-то с Биричем по главной улице, - как вдруг из-за угла, неожиданно, лицом к лицу, встретился с нами начальник округа.
Бирич моментально отскочил в сторону, словно электрическим током его хватило, и не снял, а сдернул с головы фуражку.
Нет! Этого движения, этой манеры снимать шапку не опишешь, не изобразишь.
Она вырабатывается годами каторги, поселенчества и не изглаживается потом уж никогда.
По одной манере снимать шапку перед начальством можно сразу отличить бывшего ссыльно-каторжного в тысячной толпе.
