- Чуть в беду из-за вас, из-за чертей, не попали!
Смотритель, когда доктор ему сказал, что Иванов поправляется, крикнул:
- Знать про мерзавца не хочу!
И беспрестанно повторял:
- Скажите, пожалуйста, какие нежности! Стреляться, мерзавец!
Доктор говорил мне, что писари каждый день ходят справляться в лазарет об Иванове:
- Мальчик-то, - говорят, - уж очень хороший.
Я увидел Иванова, когда он уж поправлялся. Доктор предложил мне:
- Зайдем!
- А я его обеспокою?
- Нет, ничего. Он будет рад. Я ему говорил, что вы о нем справляетесь. Он спросил: "Неужели?" Ему это было приятно. Зайдем.
Иванов лежал, исхудалый, желтый, как воск, с белыми губами, с глубоко провалившимися, окруженными черной каймой глазами.
Я взял его худую, чуть теплую, маленькую руку.
- Здравствуйте, Иванов! Ну, как? Поправляетесь?
- Благодарю вас! - тихим голосом заговорил он, пожимая мне руку. Очень благодарю вас, что зашли!..
Я сел около.
- Вы, значит, меня не презираете? - спросил вдруг Иванов.
- Как? За что? Господь с вами!
- А тогда... в канцелярии... смотритель... "Подлец"... "Мерзавец"... "Гад"... Про кобылу говорил... Господи, при постороннем-то!
Иванов заволновался.
- Не волнуйтесь вы, не волнуйтесь... Ну, за что ж я вас буду презирать? Скорее его.
- Его?
Иванов посмотрел на меня удивленно и недоверчиво.
- Ну, конечно же, его! Он ругался над беззащитным.
- Его же? Его? - У Иванова было радостное лицо, на глазах слезы. - А я ведь... я... я не то думал... я уж думал, что уж, что ж я... Так уж меня... что ж я теперь... самыми последними словами... на кобылу!.. Какой же я человек.
Он заплакал.
- Иванов, перестаньте. Вредно вам! - уговаривали мы с доктором. - Не огорчайтесь пустяками!
- Ведь нет... ничего... это так... это не от горя...
Он плакал и бормотал:
- А я... я... хотя и мало учился... а книжки читал... сам читал... я человек все-таки образованный.
Бедняга, он и "кремацию" ввернул в предсмертную записку, вероятно, чтобы показать, что он человек образованный.
И лежал передо мной мальчик, самолюбивый, плакавший мальчик, а он в каторге.
- У мерзавца были? - встретился со мной у лазарета К. - Вот поправится, я в кандальную его за эти фокусы!
Оголтелые
- Ну, не подлецы? Не подлецы? А? Ну, что с этим народом делать? Ну, что с ним делать? - взволнованно говорил старик-смотритель поселений в Рыковском.
- Да что случилось?
- Понимаете, опять двух человек убили. Хотите, идем вместе на следствие.
Дорогой он рассказал подробности.
Два поселенца - "половинщики", жившие вместе "для совместного домообзаводства", то есть в одной хате, убили двоих зашедших к ним переночевать бродяг.
Убили, вероятно, ночью, когда те спали. А на утро разрубили трупы на части, затопили печку и хотели сжечь трупы.
- Хотя бы прятались, канальи! - возмущался смотритель поселений. - А то двери настежь, окна настежь, словно самое обыкновенное дело делают. Ведь вот до чего оголтелость дошла! Девчонка их и накрыла. Соседская девчонка. Зашла зачем-то к ним в хату. Смотрит, вся хата в кровище, а около печки какое-то месиво лежи, и они тут сидят, около печки, жгут. Не черти? Ну, заорала благим матом, соседи собрались! Тут их за занятием и накрыли. И не запирались, говорят.
В мертвецкой, посредине на столе, лежала груда мяса. Руки, ступни, мякоть, из которой торчали раздробленные кости. И пахло от этой груды свежей говядиной.
Этот говяжий запах, наполнявший мертвецкую, словно мясную лавку, был страшнее всего.
Между кусками выглядывало замазанное кровью лицо с раскрытым ртом.
- Другая голова вот здесь! - пояснил надзиратель, брезгливо указывая на какую-то мочалку, густо вымазанную в крови.
Голова лежала лицом вниз, это был затылок.
В дверь с ужасом и любопытством смотрели на груду мяса ребятишки.
- Ах, подлецы! Ах, подлецы! - качал головой смотритель поселений. Пишите протокол! Идем на допрос.
В то время следователей на Сахалине не было, и следствие пребезграмотно вели господа служащие.
Перед канцелярией смотрителя поселений стояла толпа любопытных. В канцелярии стояли два поселенца средних лет, со связанными назад руками, с тупыми, равнодушными лицами. Оба были с ног до головы вымазаны в крови.
- Ваше высокоблагородие, явите начальническую милость, отпустите домой! - взмолились они.
Смотритель поселений только дико посмотрел на них.
- Как домой?..
- Знамо, домой! Ведь что же это такое? Руки скрутили, сюда привели, дом росперт. Ведь тоже, чай, домообзаводство есть. Немного хоть, а есть. Старались, - теперь разворуют. Дозвольте домой.
- Да вы ополоумели, что ли, черти?
- Ничего не ополоумели, дело говорим! Чего там!
- Молчать! Развязать им руки, вывести на двор, пусть хари-то хоть вымоют. Глядеть страшно. Вымазались, дьяволы!
- Вымажешься!
Через несколько минут их ввели обратно, умытых: хоть на лицах и руках-то не было крови.
- Пиши протокол допроса! - распорядился писарю смотритель поселений.
- Чего там допрос? Какой допрос? Пиши просто: убили. Все одно, не отвертишься, вертеться нечего. Там дом разворуют, а они допрос!
- С грабежом убийство?
- С грабежом! - презрительно фыркнул один из поселенцев. - Тоже грабеж! Сорок копеек взяли.
- Сколько при них найдено денег?
- Сорок четыре копейки! - отвечал надзиратель.
- Из-за сорока копеек загубили две души? - всплеснул руками смотритель поселений.
- А кто ж их знал, души-то эти самые, сколько при них денег? Пришли двое незнакомых людей, неведомо отколь. "Пусти, переночевать", - просятся. По семитке заплатили. "А на постоялый нам, говорят, не расчет". Думали, фартовый какой народ, и пришили. А стали шарить, только сорок копеек и нашарили. Вот и весь грабеж. Отпусти, слышь, домой. Яви начальническую милость. Что ж, из-за сорока копеек дому, что ль, погибать? Все немного, а глядишь, на десяток рублей наберется! Растащат ведь!
- Отвести их пока в одиночку!
- Из-за сорока-то копеек в одиночку. Тфу ты! Господи!
Поселенцы, видимо, "озоровали".
- Хучь четыре копейки-то отдайте! За ночлег ведь плачено!
- На казенный паек попали! - посмеивались в толпе другие поселенцы.
