Улыбается при этом воспоминании даже никогда не улыбающийся Комлев, ужас и отвращение всей каторги, страшнейший из сахалинских палачей.

- Как же, помню. Двадцать я ей дал.

- Она говорит, - больше.

- Это ей так показалось, - улыбается Комлев, - я хорошо помню сколько. Это я ей двадцать так дал, что могло с две сотни показаться.

Ее наказывали в девятом номере Александровской тюрьмы для "исправляющихся".

Присутствовали все, без исключения. И те, кому в силу печальной необходимости приходится присутствовать при этих ужасных и отвратительных зрелищах, и те, в чьем присутствии не было никакой необходимости. Из любопытства.

В номере, где помещается человек сто, было на этот раз человек триста. "Исправляющиеся" арестанты влезали на нары, чтобы "лучше было видно". И наказание приводилось в исполнение среди циничных шуток и острот каторжан. Каждый крик несчастной вызывал взрыв гомерического хохота.

- Комлев, наддай! Не мажь.

Они кричали то же, что кричали палачам, когда наказывали их.

Но Комлеву не надо было этих поощрительных возгласов.

Артист, виртуоз и любитель своего дела, - он "клал розга в розгу", так что кровь брызгала из-под прута.

Посредине наказания с Софьей Блювштейн сделался обморок. Фельдшер привел ее в чувство, дал понюхать спирта, - и наказание продолжалось.

Блювштейн едва встала с "кобылы" и дошла до своей одиночной камеры.*

_______________

* Теперь телесные наказания для женщин отменены законом. Это было одно из последних.

Она не знала покоя в одиночном заключении.

- Только, бывало, успокоишься, - требуют: "Соньку-Золотую ручку". Думаешь, - опять что. Нет. Фотографию снимать.

Это делалось ради местного фотографа, который нажил себе деньгу на продаже карточек "Золотой ручки".

Блювштейн выводили на тюремный двор. Устанавливали кругом "декорацию".

Ее ставили около наковальни, тут же расставляли кузнецов с молотами, надзирателей, - и местный фотограф снимал якобы сцену заковывания "Золотой ручки".

Эти фотографии продавались десятками на все пароходы, приходившие на Сахалин.

- Даже на иностранных пароходах покупали. Везде ею интересовались, как пояснил мне фотограф, принеся мне целый десяток фотографий, изображавших "заковку".

- Да зачем же вы мне-то столько их принесли?

- А для подарков знакомым. Все путешественники всегда десятки их брали.

Эти фотографии - замечательные фотографии. И их главная "замечательность" состоит в том, что Софья Блювштейн на них "не похожа на себя". Сколько бессильного бешенства написано на лице. Какой злобой, каким страданием искажены черты. Она закусила губы, словно изо всей силы сдерживая готовое сорваться с языка ругательство. Какая это картина человеческого унижения!

- Мучили меня этими фотографиями, - говорит Софья Блювштейн.

Специалистка по части побегов, она бежала и здесь со своим теперешним "сожителем" Богдановым.

- Но уже силы были не те, - с горькой улыбкой говорит Блювштейн, больная была. Не могу пробираться по лесу. Говорю Богданову: "Возьми меня на руки, отдохну". Понес он меня на руках. Сам измучился. Сил нет. "Присядем, - говорит, - отдохнем". Присели под деревцем. А по лесу-то стон стоит, валежник трещит, погоня... Обходят.

Бегство "Золотой ручки" было обнаружено сразу. Немедленно кинулись в погоню. Повели облаву.

Один отряд гнал беглецов по лесу. Смотритель с тридцатью солдатами стоял на опушке.

Как вдруг из леса показалась фигура в солдатском платье.

- Пли!

Раздался залп тридцати ружей, но в эту минуту фигура упала на землю. Тридцать пуль просвистали над головой.

- Не стреляйте! Не стреляйте! Сдаюсь, - раздался отчаянный женский голос.

"Солдат" бросился к смотрителю и упал перед ним на колени.

- Не убивайте!

Это была переодетая "Золотая ручка".

Чем занимается она на Сахалине.

В Александровском, Оноре или Корсаковском, - во всех этих, на сотни верст отстоящих друг от друга, местечках, - везде знают "Соньку-золоторучку".

Каторга ею как будто гордится. Не любит, но относится все-таки с почтением.

- Баба - голова.

Ее изумительный талант организовывать преступные планы и здесь не пропадал даром.

Вся каторга называет ее главной виновницей убийства богатого лавочника Никитина и кражи пятидесяти шести тысяч у Юрковского. Следствие по обоим этим делам дало массу подозрений против Блювштейн и - ни одной улики.

Но это было раньше.

- Теперича Софья Ивановна больны и никакими делами не занимаются, как пояснил ее "сожитель" Богданов.

Официально она числится содержательницей квасной лавочки.

Варит великолепный квас, построила карусель, набрала среди поселенцев оркестр из четырех человек, отыскала среди бродяг фокусника, устраивает представления, танцы, гулянья.

Неофициально...

- Шут ее знает, как она это делает, - говорил мне смотритель поселений, - ведь весь Сахалин знает, что она торгует водкой. А сделаешь обыск, - ничего, кроме бутылок с квасом.

Точно так же все знают, что она продает и покупает краденые вещи, но ни дневные ни ночные обыски не приводят ни к чему.

Так она "борется за жизнь", за этот несчастный остаток преступной жизни.

Бьется как рыба об лед, занимается мелкими преступлениями и гадостями, чтобы достать на жизнь себе и на игру своему "сожителю".

Ее заветная мечта - вернуться в Россию.

Она закидывала меня вопросами об Одессе.

- Я думаю, не узнаешь ее теперь.

И когда я ей рассказывал, у нее вырвался тяжкий вздох:

- Словно о другом свете рассказываете вы мне... Хоть бы глазком взглянуть...

- Софье Ивановне теперича незачем возвращаться в Россию, - обрывал ее обыкновенно Богданов, - им теперь там делать нечего.

Этот "муж знаменитости" ни на секунду не выходил во время моих посещений, следил за каждым словом своей "сожительницы", словно боясь, чтобы она не сказала чего лишнего.

Это чувствовалось, - его присутствие связывало Блювштейн, свинцовым гнетом давило, - она говорила и чего-то не договаривала.

- Мне надо сказать вам что-то, - шепнула мне в одно из моих посещений Блювштейн, улучив минутку, когда Богданов вышел в другую комнату.