14

ОДИННАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ НАЗАД (ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ)

Я не планирую красть рецептурные бланки.

Ну правда. Даже мысли о подобном не возникает до субботы, когда я прихожу к папе на работу в обеденный перерыв. Тем летом стоит удушающая жара, в некоторые дни чуть ли не 40 с лишним градусов, и мне бы лучше купаться на озере и тому подобное, но я люблю проводить время с папой. Каждую четвертую субботу месяца он бесплатно чистит детишкам зубы, так что я обычно захватываю что-нибудь и иду к нему в обед.

— Подождешь немного, солнышко? — спрашивает он, когда один из ассистентов проводит меня к нему в кабинет. — Нужно кое-что проверить, а уж потом мы пообедаем.

Я кладу пакет с сэндвичами пастрами на его стол около часов из древесины с наплывами, которые мама подарила ему на одну из годовщин.

Он закрывает за собой дверь кабинета, а я сажусь на его вращающийся стул и вздрагиваю, когда спинка отклоняется слишком далеко.

На папином столе безупречный порядок, все на своем месте. Есть несколько фотографий, на одной мы с мамой стоим рядом, почти касаясь плечами, нас освещает серебром, на другой, снятой незадолго до аварии, папа стоит у боковой линии на поле, он тренировал нас с Миной в футбольной команде. Еще есть черно-белое фото, мне на нем лет одиннадцать-двенадцать, волосы у меня длинные и заправлены за слишком большие уши. Глаза прикрыты, я улыбаюсь и тянусь к кому-то за камерой. К Мине, конечно. Всегда к Мине. Она строила мне рожицы, пока папа фотографировал. Помню, как тяжело было удержаться от смеха.

Провожу пальцами по папиной коробке с ручками, аккуратно сложенных по цветовой гамме. Открываю верхний ящик стола. Там лежат пачки стикеров, снова по цвету, а под ними...

Бланки для рецептов. Целыми стопками.

В этот момент голова пустеет, остаются лишь мысли об этих бланках.

У меня всегда было бы достаточно таблеток. Мне никогда не пришлось бы волноваться по этому поводу. Никогда не пришлось бы высчитывать, чтобы не заметили доктора. Это было бы так хорошо. Так правильно.

Бумага щекочет кожу, когда я листаю пачку подобно нарисованному в блокноте мультфильму. В голове пусто, я почти на грани от своих мыслей.

Я не планирую их красть.

Но все равно краду.

Пока засовываю блок в сумку, даже не беспокоюсь о неприятностях, которые могут за этим последовать.

Я слишком влюблена в идею о большем, об оцепенении и уходе от реальности.

15

СЕЙЧАС (ИЮНЬ)

Когда я слышу звук открывшейся входной двери, то думаю, что это мама проверяет меня. Вчера она пришла на обед, и мы в тишине сидели друг напротив друга за кухонным столом, пока я ела, а она пила кофе и просматривала записи по делу.

Я останавливаюсь наверху лестницы. Я замечаю его прежде, чем он видит меня, и у меня есть секунда, только секунда, надежды.

Но затем его взгляд цепляет меня, и в воздухе вспыхивает неловкость, как каждый раз с тех пор, как он нашел мой тайник с бланками, которые я украла у него.

Папа не разочарован во мне, как мама. В нем нет того гнева и страха, что подпитывает ее. Нет, вместо них он просто не знает, как вести себя со мной и что чувствовать, и порой я думаю, что даже хуже, что он не может решить, винить меня или простить.

— Привет, пап.

— Привет, Софи.

Я стою наверху лестницы, надеясь, что расстояние защитит меня.

— Как поездка?

— Продуктивно. Ты как? Обживаешься?

Мне хочется все ему рассказать. Что Трев смотрит на меня, словно он мазохист, а я — воплощение боли. Что мы с мамой застряли в этой больной игре, кто первая сломается. Что мне нужно сходить на могилу Мины, но я не могу, потому что боюсь, если схожу — то все станет столь реальным, что я ускользну. Что упаду и никогда не больше не поднимусь.

Давным-давно я была папиной малышкой. Я безумно любила его. Но той девочки больше нет. То, что от нее осталось, сгнило в таблетках и потерях.

Я не та дочь, что он воспитывал. Я не та дочь, что хотела моя мать.

Я стала нечто другим, кошмаром каждого родителя: спрятанные в комнате наркотики, ложь, звонки посреди ночи, стук полиции в дверь.

Теперь он помнит именно это. Не тот раз, когда он сводил меня на «Щелкунчика», а я так испугалась Мышиного Короля, что забралась к нему на коленки и он обещал меня защищать. Или когда он пытался помочь Треву собрать ящики для цветов и отбил пальцы молотком. Он стоматолог, и молоток не его инструмент, но он все равно этим занимался.

— Софи? — папин голос прерывает поток мыслей.

— Прости, — на автомате говорю я. — Да, все хорошо.

Он смотрит на меня дольше необходимого, его лоб прорезает морщина, которую я не замечала прежде. Гляжу на седину на его висках. Стало ли ее больше с нашей последней встречи? Я знаю, о чем он думает. «Она просто осматривает или под чем-то?»

Это невыносимо.

Девять месяцев. Три недели. Три дня.

— Я хотела пойти в свой сад. — Показываю на задний двор, чувствуя себя глупо.

— А мне надо поработать. — Он колеблется. — Не против, если я составлю тебе компанию и посижу на веранде?

Я почти говорю «нет», но тут думаю о морщинах и проседи в его волосах, которым стала причиной. Пожимаю плечами.

— Конечно.

Тот час, что мы проводим в саду, мы не разговариваем. Он просто сидит за столом из тика и разбирается в бумагах, а я рою ямки и удобряю почву.

Такой раньше была моя надежная жизнь.

Теперь мне это понятно.

16

ДЕВЯТЬ МЕСЯЦЕВ НАЗАД (ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ)

Все три недели, что я живу у нее, Мейси задает жару: никакого телефона, никакого компьютера, ничего, пока я не начну разговаривать с мозгоправом, которого она ко мне присылает, пока не начну следовать ее расписанию, пока наконец не признаю существование проблемы.

Единственное указание, которому я повинуюсь, это занятия йогой с Питом. Пит хороший парень, он мне нравится. Он тихий; он не пристает ко мне с вопросами, просто помогает с позами, которые сам же и показывает. В первую неделю я услышала его разговор со своим старым физиотерапевтом. На следующий день он кладет коврик-циновку мне на кровать со словами: «Встретимся в студии на заднем дворе». Бамбуковое покрытие полов приятно холодило ноги, а в воздухе витал запах корицы от аромапалочек, напоминающий Рождество.

Ни за что не признаюсь Мейси, но мне нравится такое утреннее времяпрепровождение. После стольких лет притупления чувств всем, что под руку попадется, непривычно сосредотачиваться на чем-то позитивном, связанным с моим телом. Обращать внимание на дыхание и то, как растягиваются мышцы, отпускать мысли, отталкивать их, чтобы почувствовать — прочувствовать воздух, и движения, и то, что я могу согнуть больную ногу и хоть раз пошевелить ею так, как хочу сама.

Иногда я осекаюсь. Иногда нога или спина побеждают.

Но иногда я могу проделать все приветствие Солнцу¹ без единой ошибки или колебания, и так приятно ощущать контроль, силу в себе, что слезы сами текут по лицу, а внутри разрастается нечто похожее на облегчение.

Пит всегда молчит насчет слез. Когда я заканчиваю, мы сворачиваем коврики и возвращаемся в дом, где Мейси готовит завтрак. Мои щеки сухи, и я делаю вид, что ничего не было.

Но те чувства, память, они никуда не делись. Искра ждет подпитки, чтобы разгореться пламенем.

Как-то вечером, когда Мейси искала очередного идиота, попытавшегося сбежать от правосудия, Пит стучит в мою дверь. Мне разрешено держать ее закрытой, но никакого замка, что ужасно меня бесит с самого моего появления здесь.

Мейси никогда не стучится. Говорит, что я не заслужила этого.

— Входи.

Пит держит в руке конверт.

— Тебе кое-что пришло.

— Я думала, тиранша сказала — никаких контактов с внешним миром.