Прошу своего друга рассказать про Афган, про то, почему решил стать священником. Он писал мне письма редко и очень коротко, времени на писанину у него почти нет. Поэтому у меня много вопросов к Михаилу.

– За что воевали? – поднимает больную тему отец Киприан. – Мой командир часто говорил мне: чтобы выжить, нужно ясно осознавать, за что воюешь. До революции воевали за веру, царя и Отечество. В Великую Отечественную – за Родину, за Сталина. А мы за что? Непонятно. За веру? Так тут совсем другая вера, не наша. За Отечество? И отечество-то не своё. Так ты представляй, говорил он, в душе мамку и батю – воюй, чтобы вернуться к ним живым и невредимым, вернуться в своё Отечество.

Что ж, думаю, буду воевать за веру и Отечество. Когда мысленно произносил: «за веру», то тут же мне представлялась ты, Вер, и вся наша дружная компания. А Отечество – это мама с папой, брат с сестрой. Вот за вас и воевал.

А потом случился этот страшный бой, моё последнее сражение. Меня почти сразу контузило, и я отключился.

Вдруг откуда-то пришло сознание. И я всё как будто вижу сверху. Смотрю – духи наших плотным кольцом окружают, вся ж братва поляжет ни за хрен собачий. А крикнуть не могу, предупредить – тело не слушается, руки-ноги не шевелятся, ни один мускул не работает. Понял, что подохну здесь, в чужих горах. И не только не похоронит никто, да ещё и над телом поглумятся. И так тошно стало, Вер. Не от того, что умру даже. А от того, что не в земле родной лежать. Я хоть и неверующий был, но в детстве бабуля меня крестила в соседней деревне. И стал просить Господа, чтобы дал умереть в своём Отечестве. А потом опять провал – снова сознание потерял.

Позже узнал, что подоспело подкрепление, удалось прорвать окружение, и ребята почти все уцелели. Эвакуировали на вертолёте и раненых, и убитых.

Уже в госпитале, как в себя пришёл, – не сомневался. Сколько лет ещё осталось прожить – посвящу их служению Богу и людям. Для этого меня и оставили в живых.

Синодик вот у меня свой, блокнот поминальный, довольно внушительный – все парни, что полегли в Афгане, кого я знаю и за кого родные и близкие просят, всех сюда записываю. И за живых тоже молюсь, как только есть свободные минуты.

Времени свободного, правда, не очень много – когда нет службы, я занят работой по восстановлению храма. Десантура приезжает, помогает мне братва управляться со строительными работами, с коммуникациями разгребаться. И сослуживцы мои бывшие навещают, и незнакомые ребята. И прихожане у меня отзывчивые. Господь меня не оставляет.

– Смотрю, магнитофон у тебя есть, – киваю я на старенький «Сони».

– Да, правда, еле дышит, но ещё пашет. Кто-то из приезжих парней оставил. Я на нём слушаю записи песен иеромонаха Романа. Сердцем отогреваюсь.

И он включил свою любимую запись про соловья, чьей необыкновенной песне так трепетно внимает душа.

***

Я прожила в этом городе чуть больше недели. Отец Киприан пристроил меня на постой к работнице свечной лавки матушке Лидии, женщине лет около пятидесяти с невыразимо добрыми и в то же время печальными лучистыми глазами. У неё в Афганистане погиб единственный сын, и она взяла на своё попечение отца Киприана, по возможности освобождая его от бытовых проблем: варила, стирала, убиралась в его ветхом домишке. Была его светлым тихим Ангелом. И батюшка определил мне её в крёстные матери. Она больше недели готовила меня к принятию святого крещения. Учила, что можно и что нельзя кушать во время поста, какое молитвенное правило читать, как подготовиться к исповеди и причастию. Подарила мне молитвослов.

У матушки Лидии были тяжёлые условия работы. Отец Киприан категорически не признавал свечных ящиков внутри храма. Поэтому свечная лавочка находилась в каком-то спешено построенном возле церкви сарайчике без всяких удобств. Но матушка не роптала, верила, что это всё временные трудности, и все бытовые вопросы постепенно уладятся. Более доброго и неприхотливого человека я, наверное, не встречала в своей жизни.

Отец Киприан и матушка Лидия крестили меня в церковной купели полуразрушенной церкви в благоговейной тишине, когда прихожан в храме не было. Конечно, этот день стал самым значимым днём в моей жизни. Не скажу, что я с этого дня стала воцерковлённым человеком, или что я перестала грешить и стала совершать лишь правильные и благочестивые поступки. Отнюдь. Как была грешницей, так и осталась. Но что-то в глубине моего сознания поменялось. Это были какие-то неясные ощущения, неявные. Малые росточки. Но самое важное в своей жизни я совершила – переломила своё атеистическое мировоззрение. Теперь требуется глобальная работа над собой. Каждодневная, терпеливая, невидимая постороннему глазу…

Но это со временем. А по молодости – пускаешься во все тяжкие. По сути, вся взрослая жизнь и старость есть расплата за грехи юности.

2017 год, начало июня (продолжение)

Москва

– Теперь более-менее понятно, почему он стал священником, – произнесла Настя, когда Вера вкратце рассказала ей о своей первой поездке к отцу Киприану. – Но почему ты никогда не говорила, что он тебя крестил?

– Во-первых, меня никто и не спрашивал. А, во-вторых, он просил не оглашать этого, оставить в тайне до определённого времени. Теперь-то, думаю, можно и рассказать.

– И что же именно теперь случилось?

– Да времени уже много прошло, вряд ли эта информация что-то изменит, – неопределённо ответила Вера. Дочь посмотрела на неё, скептически покачав головой. Опять эти мамины чудинки. Ей-Богу, как маленькая со своими «тайнами».

– А в лётчики-то почему он не пошёл после школы? Он же собирался в лётное.

– Ну да, в Рогани хотел учиться, под Харьковом. Но накануне поступления попал с родителями в автокатастрофу. Слава Богу, все остались живы, однако без переломов и ушибов не обошлось. И по состоянию здоровья Летягу не взяли в военное училище. Зато с весенним призывом загребли в армию, а оттуда уже через год – в Афган.

– А Грошевич что делал после школы? Где учился?

– Давай про него я тебе завтра расскажу. Пойду отца проведаю. И покормить его надо.

– Да, иди, конечно, а то что-то мы его одного бросили.

Мама была проницательной, с этим не поспоришь. Она вовсе не ради красного словца высказалась насчёт Настиной маски. Когда Вера ушла, дочь убрала с лица шутовскую маску, которую вынуждена была носить в обществе других, даже своих родителей.

Недавно, бегло прослушивая оцифрованные аудиозаписи из маминой лихой фестивальной юности, она наткнулась на песню Макса Шварца «Всё равно нас однажды добьют» и «присоединила» её к себе. Эта песня удивительно точно передавала внутреннюю Настину суть. Песня про то, как, идя в народ, нацепляешь на лицо глаза и скалишь рот: то ли от радости, то ли от боли…

Как об этом расскажешь, не искажая истину? Настя родилась странным ребёнком. Родители замучились водить её по психиатрам. Ставили ей разные диагнозы: и задержка речевого развития, и аутизм, и что-то ещё. Но это всё внешняя сторона дела.

Внутри себя Настя никакого дискомфорта не испытывала. Она понимала всех и всё без слов. С самого рождения. И когда её учили говорить, она отказывалась произносить слова. Зачем было произносить слова, если всё и так понятно? Пустая трата энергии, времени, но главное не это. Главное – получается враньё. Ни одно произнесённое слово не передавало и десятой доли того энергетического посыла, который был заложен в мыслеформу изначально. И эта ложь возмущала детскую ангельскую душу ребёнка. Она прекрасного «считывала» любого человека без слов и разговаривала без слов, на мысленном уровне. Но её никто не понимал и никто ей не отвечал, кроме одного-единственного человека. Даже любимые родители её не воспринимали, считали больной и печалились. Постепенно мир вокруг мрачнел, теряя очарование первозданности.

К началу школьного периода Настя сдалась, заговорила. Но к этому времени она уже очень обиделась на мир, который не захотел её принимать такой, какая она есть. Она придумала себе шутовскую маску, злорадно нацепила на лицо и в обществе никогда не снимала. К своему совершеннолетию она почти срослась с этой маской, которая начала отдираться с трудом, почти с кровью, когда девушка оставалась наедине с собой.