Грустная Юля, плачущая Саша, девушки... Да, теперь я осознал, что с уходом Вити остался единственным мужчиной в редакции. И я понимал, что время бьет в глаза своей правдой, что все мы просто стоим на очереди у смерти, одни уйдут рано и внезапно, другие позже. Впрочем, я скомкал эти мысли и выбросил, как ненужную грязную бумажку. Не стоит об этом вообще думать.
Жаль, что урок с уходом Вити Малухи ничему не научит, в том числе и меня. Честно, я вообще не замечал, чтобы у людей происходил серьезный сдвиг в характере, поведении под влиянием чего бы то ни было. Людей трудно менять. Глупцы не умнеют, негодяи не добреют. Это только в книгах люди преображаются, вранье всё. Девочки поплачут, успокоятся, обо всем забудут. И я - тоже. И Юля очень скоро перестанет быть тихой и грустной, а станет обычной крикливой стервой. Ну и что ж...
Ближе к полудню, когда я совсем убедился, что в редакции понедельник пройдет тихо, я отыскал страничку Тани в социальных сетях. Написал ей, спросив, как дела, но она не отвечала. Я подготовил несколько новостных заметок, и, вновь заглянув на ее страницу, не увидел ответа. Наверное, на самом деле плотно готовится к экзаменам. Или кукле платье шьет. Мысленно пожелав ей удачи, я достал из сумки тетрадь и стал читать.
10
Мы влюбляемся по причинам совершенно необъяснимым. Тот, кого любим, становится центром нашей души. От него ничего не требуется. Просто потому что этот человек есть, наше сердце становится лучше, добрее, мы готовы к хорошим поступкам. Вот именно так я и влюбился в Лизу. И то, что она была молодая мать с ребенком, это чувство только усиливало. То, что я встретил ее, я воспринимал как награду, глоток воды после всего пережитого. Когда не спалось, я представлял, что мы поженимся, у нас будет дом, счастье, новые дети.
Но в те дни стать для нее даже другом я не мог...
Я жалею, что не осмелился тогда поговорить с ней. Если бы я объяснился тогда, сказав ей просто что-то хорошее, чтобы просто ее поддержать, то сейчас мне стало бы намного легче. Было бы у меня в сердце хотя бы короткое воспоминание нашего разговора, хоть какие-то обрывки фраз, обращенных ко мне... но для нее я так и остался странным и видимо, опасным пациентом, молодым шизофреником с манием слежки за ней.
Лейтенанту Воронину я ничего не сказал, а вот со старцем Афанасием поделился. Точнее, он сам как-то все понял без слов. Он почему-то заплакал, его нижняя губа тряслась, пальцами он сжал волосы и выл. Потом убежал, и тотчас вернулся с поленом, завернутым в тряпки. Так и сел с ним, стал плакать, выть, пеленая деревяшку:
- Спи, спи, на травке, дитятко! Никто тебя не обидит! - причитал он.
Тогда я подумал, что старец все-таки самый настоящий больной, и, наверное, правильно, что его поместили на лечение. Теперь же, вспоминая его плач, я только содрогаюсь, понимая, что он был настоящим посланником неба. Как-то мы сидели с врачом Лосевым, и я просто сказал ему, что Лиза, то есть, Елизавета Львовна, очень хорошая. Он улыбнулся, словно тоже все понимал, и просто положил мне руку на плечо. И так мы долго молчали. Время и судьба на минуту стерлись, и показалось мне, что не было ничего из прошлого, нет истории, которая прошлась по моей жизни, словно плугом по камням. И нахожусь я не в лечебнице, а просто выехал за город и сижу с близким другом на траве среди деревьев. И, поделившись самым сокровенным, что было на сердце, мы просто слушали звуки природы, и завтрашний день будто и не сулил ничего плохого. Не было горя, войны, ничего не было.
- Да, она хорошая, - согласился, помолчав, Алексей Лосев. - Она немножко запуганная, нерасторопная в работе, но понять ее можно. Война для нее слишком серьезное испытание.
- А муж, то есть, отец ребенка погиб? - спросил я, пытаясь не выдавать волнение.
- Я не знаю, - ответил он и посмотрел на меня, все понимая.
"Любишь, брат, так люби!" - читалось в его глазах.
Но таких светлых моментов было мало. Враг был уже близко, и только чудо могло обратить полки немцев назад. Мы уже слышали залпы рядом. Было трудно понять, откуда они раздаются. Я не думал, что будет завтра. Поэтому новый разговор с Лосевым поразил меня. Я сначала не поверил его словам. Он улыбался, но при этом говорил с грустью в голосе:
- Николай, тебя выписывают, ты свободен, - и я понял, что печаль его объясняется тем, что и он считал меня близким другом, ему было нелегко расстаться со мной.
Сначала смысл его прямых и понятных слов не дошел до меня.
- И что же? - спросил я.
- Ты свободен. Можешь уходить из больницы хоть сейчас, после оформления документов. Или завтра. Как сам хочешь.
- Но почему? - я вспомнил разговор с лейтенантом Ворониным. - Что, удалось отправить письмо в воинскую часть?
- Да письмо-то ушло, хотя это было и непросто сделать. Если бы напрямую из больницы, Беглых наверняка бы постарался перехватить. Я отправил его иными путями, но зная, как сейчас тяжело, я даже не уверен, что оно дошло вообще.
- Тогда что? - удивился я.
- А вот этот вопрос уже особенный, - он помолчал. - Раньше мы с тобой об этом вслух не говорили, но понятно, что попал ты сюда по вопросам, связанным с политикой, и было особое распоряжение. От майора Пряхина. Так вот, поступило новое, от него же, только с фронта, этот человек, несмотря на высокое звание, сейчас на передовой и почему-то вспомнил вдруг о тебе. У Беглых, говорят, даже руки тряслись от злобы, когда он держал поступившую бумагу. И рад бы он порвать ее, да не смеет. Вот так.
Лосев взял меня под локоток и повел в центральный корпус. Видимо, хотел убедиться сам, что мне выдадут справку и все необходимые документы:
- Тебя не должны были выписывать вообще, если бы дожил до старости, то так и умер бы в лечебнице, - говорил он. - Я об этом знал, но такую правду никогда бы не открыл, сам понимаешь, почему. Я не мог отбирать у тебя надежду, и, как оказалось, нет ничего невозможного.
- Как думаешь, виной всему война? - спросил я. - Может быть, Пряхин подумал, что я, молодой и крепкий, нужен для фронта.
- Не знаю, правда, о чем он думал.
"Скорее всего, он просто вспомнил обо мне и решил, что допущенную в прошлом ошибку теперь уже можно исправить, - подумал я, и только тогда окончательно понял, каким человеком на самом деле был Евгений Пряхин. Нет, он не был предателем. Он точно не был организатором дела о "немецкой группе". Но поняв, что именно я попал в передрягу и втянул в нее близких людей, внешне оставаясь твердым и неприступным, он постарался изменить ситуацию. Он перехватил меня у яйцеголового Циклиса, пользуясь своим положением и званием, хотя мог бы этого не делать. Пряхин сделал так, чтобы я не угодил в лагерь, а находился рядом, у него под рукой, в лечебнице. И вот теперь по его же распоряжению мне дают свободу. Как ни крути, но именно ему, в конце концов даже в тех условиях удалось сохранить человеческое лицо и достоинство. Думаю, если бы в его силах было помочь отцу, он бы сделал все возможное. Поэтому я писал выше, что жалею о проклятиях, которые высказал ему в лицо во время нашей последней встречи. Оказалось, что он их не заслужил. Потом я узнал, что Евгений Пряхин получил звание старшего майора и погиб, попав в окружение под Ельцом. Получается, что документ с требованием о моем освобождении он успел составить и послать накануне гибели...
- В послании Пряхина есть указание, куда и к кому тебе нужно явиться в Воронеже. Но все не так просто. Враг уже на подходе. Так что я не знаю, кому легче - всем нам, кто останется в больнице ждать свою судьбу, или тебе. Что там тебя ждет, вообще неизвестно, - сказал Лосев.
Получив справку и документы, я отыскал лейтенанта Воронина:
- Это хорошо, иди в город и найди способ, чтобы тебе позволили с оружием в руках защищать Воронеж! - сказал он. - А за нас не беспокойся. Нас тут тринадцать бойцов Красной Армии, так что если немцы придут, мы не сдадимся, и больных в обиду не дадим!
