Ее грудь была белой и нежной. Марк причмокивал и урчал, закрыв глаза. Я краснел от неловкости, но чувствовал, что и от нее, и от крепкого ствола дерева, от сочной травы и бескрайнего неба - со всех сторон я получал то, что называется энергией жизни. Боюсь, Мишенька, тебе будет не совсем легко понять то, о чем я говорю, просто через это надо пройти. Увидеть Лизу с ребенком, так откровенно и близко, для меня было сродни тому, как если долго пролежать на дне колодца, а потом с трудом подняться по срубу, вдохнуть свежего воздуха и ощутить на лице горячие лучи солнца. Она была этим светом. Молодая, красивая мама, символ жизни, победы над злом, которое тучами неслось к нам. Видя ее, я не верил, что завтра может случиться что-то плохое. Нет, на небе есть высшие силы, вестники Весны, и они помогут повернуть все вспять. Да и неважно это все, только она одна, Лиза, важна теперь. И Марк - просто чудо, он будет нашим мальчиком, решил я. Он обязательно будет самым счастливым человеком на земле, я сделаю все для этого.
Мне хотелось, чтобы этот миг, пока она кормит ребенка и не замечает меня, длился вечно. Я улыбался. Ноги затекли, и я невольно пошевелился. Лиза вздрогнула, резко подняла взгляд и увидела меня, скрытого в листве. Мы лишь на миг встретились глазами. Ее были чистыми, хорошими, но вмиг они изменились, наполнившись ужасом. Ее милое лицо искривилось, и Лиза, вскочив, крикнула так пронзительно, что на миг замерла жизнь во всех корпусах больницы. В тот же миг проснулся Марк и заголосил еще громче. Я вскочил, словно поднятый из засады зверек, и помчался прочь в другую сторону. Бежал что было сил, упал на траву, и, сжав ее, резал острыми стеблями ладони и плакал.
Да она же испугалась меня, потому что я - больной!
Затаившийся больной в тени дерева, что может быть хуже?
Ведь она наверняка подумала, что я замыслил против нее что-то плохое. А я... просто любил. Но как теперь быть? Она станет избегать меня, и вполне понятно, почему. Между нами неминуемо и всегда будет пропасть. Что же такое, что же? Меня трясло. Я знал, что, если больше не увижу Лизу, если она станет бояться и избегать меня, то я просто сгину, или сам наложу на себя руки в этой проклятой колонии. Только она держала меня на плаву жизни, сама того не зная. И понимание этого было хуже всего.
Бедная, бедная девочка, медсестричка, испугалась меня. Она совсем не готова к работе в психиатрической клинике. Здесь, конечно, хватает странных и опасных людей, но это же ко мне не относится... Как же ей будет тяжело здесь, жить с ребенком на руках, вокруг больных, дожидаясь неизбежного - прихода немцев. Я попытался представить мир ее глазами, и ужаснулся. Особенно вообразив, как страшно находиться в самом беззащитном положении - с малышом у груди, и увидеть довольно молодого пациента, который не сводит с тебя глаз...
И все же больница - это не большой город, где люди могут потеряться. Мы еще не раз пересекались с Елизаветой, и, конечно же, она меня сторонилась, краснела и отводила глаза. Ей было неприятно, что я видел ее тогда. Так что я, Мишенька, так ни разу с ней и не заговорил, ничего не объяснил, хотя и любил с каждым днем только сильнее. И очень ревновал и к лейтенанту Воронину, на которого Лиза всегда смотрела, как на героя, и даже к старцу Афанасию, который стал для Марка и Лизы пусть потешным, но все же добрым и ласковым дедушкой. Он смотрел на них, улыбаясь, но я почему-то еще тогда заметил в глазах Афанасия тоску и даже слезы...
Тогда я полюбил по-настоящему. И настоящей моей радостью стало то, что концерты старца Афанасия и учителя музыки Мешковского вновь возродились. Завсегдатаями на них были лейтенант Воронин и Лица с Марком. Медсестра заметила, что игра на скрипке благотворно влияет на ребенка, да и блаженный как-то особенно старался в эти минуты, словно играл для ангела. Потом я любил остаться вдвоем с Ворониным. Он сидел на траве, вытянув единственную ногу. Грустил, умиротворенный музыкой. Несколько раз я порывался попросить его поговорить с Лизой, чтобы он объяснил ей, что я вовсе не больной, и жалею, что оказался тогда в той глупой ситуации и готов извиниться. Но всего этого я ему, конечно, не сказал.
- Вот кончится скоро война, погуляем тогда, - любить он подбодрить людей, в том числе и меня.
- Ты-то да, а вот мне что война, что мир, быть здесь, - прошептал я.
- Не скажи. А вот хочешь, я письмо напишу командиру нашей части, что, мол, есть в больнице такой хлопец, молодой и крепкий, без ранений, не то что я. Что скажешь?
Я не знал, шутит он или нет, но Воронин говорил спокойно и с улыбкой:
- Ты на фронте нужен, Звягинцев. Не знаю, какие там за тобой до войны грешки водились, это сейчас все до времени забыть надо. Так что если ты не трус, а настоящий товарищ, так давай добро на мое письмо. Что, по рукам?
Я ответил согласием. Воронин помолчал, и затем я понял, что идея эта пришла к нему не вчера:
- Знаешь, я с Лосевым об этом уже говорил. Если будет распоряжение, тебя со справкой на передовую, конечно, не пустят. Но вот служить в тыловых частях, в обозе сможешь. Сейчас это не менее важно.
Об этом разговоре я вначале и забыл вовсе, не думая, что лейтенант - такой же парнишка моего возраста, сможет хоть что-то исправить в грубом мире, где к тому же шла такая война. Поэтому я просто грустил, слушая скрипичную трель старца Афанасия и не понимая, почему все в моей жизни идет так криво и трудно, будто не Воронин, а я обречен идти напролом бедам на одной ноге...
9
Я не заметил, как уснул, и будто мои обрывочные видения и история, описанная в тетради, стали единым целым. Но потом была лишь тьма, долгая глухая пропасть - уставшее тело требовало мозг отключиться. Я выключился, словно телефон, которому срочно нужна была полная перезарядка аккумулятора, и открыл глаза, когда солнце еще не взошло. Сколько ни пытался уснуть - не получалось. Вспоминая строки из тетради, я пытался понять, почему же все-таки именно я читаю их, случайно это, или нет. Стоит ли мне чему-то поучиться, сделать выводы? Я поднялся, и сидел, скрестив ноги, словно погружаясь в медитацию. Но в таком положении мысли прекращались, и просто хотелось замереть и слушать предрассветные звуки. Не знаю, как много прошло времени, но начались звонки, и я с удивлением вспомнил, что сегодня - понедельник, а значит, надо быть на работе. Никогда раньше со мной такого не случалось.
Я был рад, что звонили не с работы, и потому стал спешно собираться. Я представлял, как вбегу в редакцию, отдышусь, и буду медленно подыскивать темы для новостей, а пустой стол с портретом Вити будет все время отвлекать меня. Этот портрет, а также свечи и цветы постоят немного, потом их уберут. Мертвые не нужны живым, и про Витю скоро забудут. Найдется какая-нибудь девочка, которую посадят прямо со студенческой скамьи на его место. Она уберет статуэтку Будды и гильзу с карандашами, заменив ее на глянцевый журнал, косметику или что-то подобное. Мне вспомнился сон в лодке, и я подумал, что если на том свете правда все так, то стоит только порадоваться за Малуху, он ушел куда-то далеко, и его больше уже ничто не волнует.
На работу я решил взять тетрадь Звягинцева. В ней осталось не так много страниц, так что финал истории близок. Сегодня Юля, скорее всего, не будет ходить за нашими спинами, суетиться и требовать новых материалов. А значит, у меня появится время. Мне хотелось побыстрее почитать историю, и сразу же позвонить внуку Михаилу, чтобы передать тетради. Я и так слишком затянул с этим, да и от моего небрежного отношения записи сильно потрепались. С другой стороны, благодаря мне эти воспоминания сохранились, и я собрал обе тетради вместе. Теперь, как только дойду до конца, я с чистой совестью передам эти сокровища настоящему их наследнику. Пусть тоже читает, вдумывается. Может быть, он многое поймет и станет по-иному ценить жизнь, близких людей.
В редакции все было именно так, как я и предполагал. Все были молчаливы, никто не шутил. Самая молоденькая наша сотрудница Саша старалась что-то написать, но все время всхлипывала. И я подумал, что слезы вызваны не сожалением о человеке, а испугом от внезапности его кончины. Сашу поразило то, что Малуха исчез внезапно, осознание, что и с ней может произойти подобное, устрашало ее. Если бы Витя уволился, скатился бы на дно и там тихо и незаметно ушел из жизни в угаре, не было бы слез вообще.
