Сейчас я, наверное, и не вздрогну, даже если в темноте меня ждет мохнатое чудовище с красными голодными глазами. Я улыбнусь и попрошу его помочь выбросить эти уродливые сетки с картошкой, из-за множества длинных белых ростков напоминающие больных дикобразов. Мои родители, как и другие представители старшего поколения, не утеряли привычку запасаться на зиму овощами и солениями так, словно стоит ждать голода или войны. Запасов с лихвой хватило бы на пять семей. Заполнить погреб, чтобы потом ближе к концу лета выбросить гниль - старая традиция. Правда, это было дело родителей, не мне судить, к тому же с тех пор, как я ушел из дома, меня до сегодняшнего дня к этому не приобщали.
Очистка заняла около получаса, и, выбравшись на свет, я увидел, как сильно испачкал в черной картофельной гнили джинсы. У меня, как у порядочного холостяка, это были единственные штаны на все случаи жизни, так что вечерам меня ждала еще и стирка. Я закурил, облокотившись на верстак. Щелкнув зажигалкой, на мгновение различил в дальнем углу картонную коробку, показавшуюся мне знакомой. Хотя мало ли бывает на свете коробок, бог с ней, пусть стоит, думал я. Мне вспомнился тот день, один из самых, наверное, лучших в уходящем лете, как мы с отцом ловили рыбу. Со временем я, скорее всего, вообще забуду все это лето, но какие-то крошечные, самые милые и дорогие сердцу детали обязательно возьму с собой.
Да, коробка... Я застыл - а не та ли эта, которая была с мусором, книгами... Точно, она. С брошюрами по истории КПСС, про Брежнева и все такое. Я же сам попросил тогда отца выбросить ее. А он, старый куркуль, решил сохранить, видимо, для розжига. Он иногда здесь жарит шашлык с соседями, мама рассказывала, сильно ругаясь. Видимо, после посиделок этих он с трудом добирался домой.
А, может быть?..
Я выбросил окурок, и, подняв коробку, вышел с ней из гаража. Бегло просмотрев, я не нашел ничего, кроме книг с красными звездами и гротескными портретами вождей разных лет. Я выкладывали эти книги прямо на влажную траву, и маленькая искорка надежды таяла, чем ближе я приближался ко дну большой коробки. Нет, здесь не оказалось второй тетради Звягинцева. Да он, может, и вовсе не успел, или не захотел за нее браться.
Нет, только потрепанные идейные книги. Ничего больше. Я стал их складывать обратно, бросая как попало и думая, что отцу их хватит на растопку не одного мангала. Особенно вот этого тома. Хотя стоп, эта, книга хорошая - большая энциклопедия "Вторая мировая война. Итоги и уроки". Ее следует оставить.
Перевернув книгу боком, я увидел, что в середине между страниц зажато что-то. Открыв там, я обнаружил красную тетрадь на восемьдесят листов! Поверить было трудно, но разбухший том об истории войны вот так, чудесно и необычно сохранил и еще одну интересную историю о том времени. Обложка, несмотря на прошедшие годы, не выцвела, сохраняя яркий алый цвет, словно костер, который так долго горел в одиночестве, и наконец увидел случайного, но такого долгожданного путника. Я невольно вскрикнул и поцеловал яркую обложку.
Но вдруг... это вовсе и не она? Что-то иное? Не может же быть такой удачи! Я отошел к березам, увидев там широкий пенек, и открыл первую страницу.
2
Мишенька! Я рад, что ты нашел вторую тетрадь. И то, что ты ее читаешь, значит, что тебе хочется знать о моем прошлом, и ты - мой благодарный потомок. Я в это верю. А, если бы не верил, скажу честно, то вряд ли нашел бы сил написать и страницу. Моя вера в тебя и в то, что мне стоит открыться и рассказать обо всем, как было, греет и направляет меня.
В этих записях речь пойдет о вещах, во всех отношениях лишенных радости. Но и о людях, которые дали меня силы жить. Хотя их уже нет со мной, они и до сих пор остаются моими путеводными звездами.
Так вот, вернемся к тому моменту, на котором оборвались записи в первой тетради. Меня вывезли из тюрьмы позднем вечером. Со мной были только два санитара. То, что среди сопровождающих, не было никого из НКВД, удивило меня - неужели с меня на самом деле сняты все обвинения, и будущее мое не такое и мрачное, как виделось в застенках "серого дома"? Я попытался заговорить с санитарами - это были два крепких угрюмых парня лет тридцати. Мой голос они воспринимали также, как и неровное чихание мотора. Они были тверды и бесчувственны. Но стоило мне пошевелиться, как они наводили на меня черные глаза, словно дула пистолетов.
Мне почему-то думалось, что путь предстоит долгий. Сейчас меня привезут на какой-нибудь аэродром, этих провожатых сменят такие же угрюмые одинаковые парни, мы будем лететь в самолете, винты которого ревут так, что могут лопнуть барабанные перепонки. Потом будем плыть, и я неделю или другую проболтаюсь в сыром трюме. Почему-то думалось, что я - важная птица, которую вот таким сложным путем надо сопроводить куда-нибудь на край света, а там или убить, или поместить в самый жестокий и необычайно далекий от цивилизации трудовой лагерь, где я и пропаду, и меня никто не вспомнит, обо мне не скажут, не напишут, не заплачут.
Тогда, Мишенька, мне было немногим больше двадцати лет, а в таком возрасте нелегко разобраться в происходящем, понять свое место в огромном, и, в общем-то, злом мире.
Ехали мы недолго - может быть, не больше часа, и дорога, несмотря на сумерки, выглядела знакомой. А когда показался в окне широкий Дон, я начал догадываться, куда меня везут. Машина остановилась перед высокими белыми воротами - они больше напоминали решетку. Водитель, не глуша двигатель, сам открыл их, и мы въехали на территорию. Первое, что бросилось в глаза - обилие зелени. Липы, сосны, березы, рябины, каштаны, какие-то кустарники создавали здесь ощущение старой, но ухоженной барской усадьбы. Это место не отпугивало, а наоборот, манило тишиной и покоем, будто шептало, что здесь меня ждет отдых, покой и забвение всех былых страхов. Мне казалось, что я слышал внутри какой-то голос. Умиротворенный, приглушенный, он словно нашептывал русские сказки, которые так любил Карл Эрдман, находя в них гармонию и скрытые подтверждения своей теории. Но я знал, что часто в народных преданиях мягкий, расстеленный ковер звал путника отдохнуть, чтобы усыпить его вечным сном. И эта зелень была таким ковром. В покое этого места таилась какая-то опасность, что-то страшное, пугающее. И я сильнее почувствовал это, когда санитары вывели меня. Я никогда не бывал здесь, но слышал об этом месте, находящемся недалеко от Воронежа. Больница занимала участок, близкий к квадрату, а старые аллеи делили территорию, словно оси. На основной оси находилось самое больше здание, и я сразу понял, что это - главный административный корпус, а всего их было около девяти. От него аллеи звездообразно расходились к другим корпусам. Вдали стоял домик, выбивающийся на фоне других архитектурой - его можно было назвать старым теремом, украшенным резьбой. Все корпуса были связаны аллеями, и кирпичные неоштукатуренные здания напоминали друг друга, как братья. В сумерках они почему-то казались мне угрюмыми готическими замками со странными высокими окнами, рассеченными множеством стеклянных квадратиков.
- Можете хотя бы объяснить, что со мной происходит, - не вытерпел я, обращаясь к санитарам, хотя и без их ответа обо всем догадывался.
- Это лечебница для людей с душевными расстройствами, Орловка, - не сразу ответил один из них бесчувственным холодным голосом, не глядя на меня и продолжая вести по аллее, придерживая за локоть. Мы ускоряли шаг.
Меня ввели в один из корпусов, я почувствовал запах медицинского спирта, в глухих коридорах, по которым мы шли, слышалось бормотание и всхлипы. Мы попали в комнату, где за столом вместе с медсестрой сидел знакомый мне врач с неприятной бородкой, тот, что приходил ко мне в камеру и определил страшный, не имеющий ничего общего с реальностью диагноз. Они не смотрели на меня, заполняли какие-то бумаги, и врач что-то диктовал, постукивая карандашом по толстой медицинской книге. Тогда я чувствовал себя настолько уставшим и злым, что события вспоминаются как липкая дрянь, однотонная и беспросветная. Врач, лишь на миг взглянув на меня, приказал санитарам отправить меня куда-то, и мы перешли в другую, без окон подвальную комнату, где мне при свете тусклой лампы обрили голову и выдали серое чистое белье. Затем меня проводили наверх, и, открыв железную, похожую на тюремную дверь с решеткой, жестом приказали войти. Я стоял, вглядываясь во мрак, а санитары были сзади, как два черных крыла. Я вошел, увидев вытянутые ряды коек с людьми. Одни спали, другие смотрели в потолок, не обращения на меня внимания. Кто-то бурчал, иные посмеивались. Они не интересовали меня, больше опасений вызывали те, кто приподнялся и внимательно, странными бегающими глазами изучал меня. Казалось, что этих глаз были сотни, и я чувствовал себя маленьким беззащитным человеком в глухом лесу, где за каждым пнем и еловой веткой затаился бездушный хищник. Санитар прошел за мной, указал на свободную койку, и исчез, закрыв дверь. Я лег, стараясь не произносить и звука. Скрестив руки на груди, я закрыл глаза и хотел стать мышью в этом непонятном мне мире, незаметной и серой. Может быть, благодаря этому мое появление быстро забудется, и я быстро стану частью его маленького мира. Я боялся поднять веки - думал, что десятки людей с бритыми головами в одинаковых, как у меня, одеждах, обступили мою кровать, смотрят, тянут руки с дрожащими пальцами. Они кривят рты, хотят потрогать мои волосы, губы, глаза и рот. Одиночная камера в тюрьме "серого дома" вспоминалась теперь, как родной, навеки недоступный дом.
