Наконец герцог над ней забился и придавил ее еще сильнее. Да так и замер, не отпуская, но и не двигаясь.
- Если к зиме ты не понесешь, я отправлю тебя в Фонтевро и возьму другую жену. До того времени ты не выйдешь из башни, - раздалось у самого ее уха сквозь его сбивчивое дыхание некоторое время спустя.
Отпустив ее, де Жуайез нетвердой походкой, к еще большему ужасу Катрин, не покинул спальню, а прошел к кровати, которая громко скрипнула под его тяжелым телом. Одернув камизу, она забралась с ногами на сундук, забившись в тень, прячась от света луны, вздрагивая при каждом громком всхрапе герцога. Ей было холодно, кажется, так холодно ей еще не было за все месяцы, что она провела в Жуайезе. Если бы только можно было замерзнуть совсем, чтоб больше никогда не увидеть рассвет. Щека ныла все сильнее, и Катрин прижалась ею к коленям.
«До того времени ты не выйдешь из башни», - равнодушно подумала она. Никто не увидит ее такой. А герцогу безразлично ее лицо. Презрительная улыбка искривила губы герцогини. И не было никого в целом свете, кто хотя бы утешил ее.
Будто в ответ на эти мысли в ночной тишине раздалась музыка, льющаяся со двора от струн дульцимера. И голос... Прекрасный глубокий голос трубадура Скриба, исполнявшего такую грустную канцону, какую она еще ни разу не слыхала.
Нам не проститься никогда.
Я небо унесу с собою,
А ты рассветною звездою,
Сокрытой темной пеленою,
За мной проследуешь туда,
Куда ведо́мы мы судьбою.
Мы не расстанемся - душа,
Как будто птица без надежды,
Спасенья ищет в том безбрежном,
Что я растратил бы небрежно,
Когда б ты в мир мой не пришла
С твоей улыбкой безмятежной.
Нам не забыть, как наши дни
Невысказанным нас терзали...
О чем с тобою мы смолчали?
Зачем исполнены печали
Сердца, как льдины и огни,
Что небеса не повенчали.
Песня, звучащая под окном, этой ночью стала мукой. Каждая нота мелодии с кровью врывалась в ее сердце, разрывая его на части. Каждое слово рождало в ее голове странные мысли. Она представляла себе, как подойдет к окну, распахнув его, почувствует ночной теплый воздух и кинется навстречу музыке. И станет свободной. А трубадур...
Нет. Она сходит с ума. Он всего лишь трубадур, усердно исполняющий свои обязанности, услаждающий слух своей госпожи днем и ночью. Пусть уезжает, пусть... Чтобы больше никогда не видеть его, не слышать его песен. Останется герцог - ее супруг. Если она покорится ему, то, возможно, Фонтевро и другая жена окажутся лишь угрозой. В конце концов, мать ее произвела на свет двенадцать детей.
Но закрывая глаза, она чувствовала губы Сержа и мечтала услышать его дыхание.
XIII
Герцог недовольно смотрел на худенькую фигурку, сидевшую на сундуке и кутающуюся в ошметки порванной камизы, и хмурился. Жестокость была мало ему свойственна. И то лишь, когда надирался. Права, права Клодетт, что не пускала его к себе пьяным. Но и теперь мысль о том, что эта тощая утка водила его за нос столько времени, вызывала в нем возмущение. И, тем не менее, теперь, на трезвую голову, герцог сдерживался.
- Я со многим могу смириться, - говорил он, одеваясь. - Я не мирюсь только с ложью. Ты меня обманула. Я преподал тебе урок. Теперь никто никому не должен. Если ты будешь добра ко мне, я тоже буду добр к тебе. Мне от тебя нужны сыновья. Сильные крепкие сыновья, и тебе придется дать их мне. И дверь твоей опочивальни должна быть всегда открыта. Сегодня я приду к тебе снова. Теперь я каждую ночь буду приходить к тебе, покуда ты не понесешь. Это единственное, что мне от тебя нужно. В остальном ты свободна. Дверь из этой комнаты открыта и для тебя. Но сегодня... лучше тебе оставаться здесь... С таким лицом на турнире делать нечего.
Катрин спокойно смотрела на герцога, пока он говорил. Что ж, не так все и плохо. Его Светлость получит сыновей, она - некоторую свободу. И ей лучше не предаваться глупым мечтам, а молиться о том, чтобы сказать герцогу, что в скором времени Жуайез получит наследника. Тогда она наверняка не увидит его несколько месяцев. До того времени, когда он придет за следующим сыном.
- Вы останетесь довольны, мессир, - сказала, наконец, Катрин.
Герцог, в самом деле, любил объезжать норовистых кобылок. Эту теперь он считал объезженной. Он снял с пальца драгоценный перстень с гербом рода своей матери и протянул его герцогине.
- Возьми. Как напоминание о нашем уговоре.
Взяв перстень, Катрин повертела его в руках и крепко сжала в ладони. Острый край больно врезался в кожу.
- Вам пора, мессир, вы опоздаете.
Его Светлость коротко кивнул и покинул покои Ее Светлости.
Двумя часами позднее сквозь шум, издаваемый прибывшими на июльский турнир зрителями, да лязг железа, прорвались истошные вопли. И еще через четверть часа Ее Светлости принесли весть о том, что герцог де Жуайез упал с лошади и сломал себе шею. В последний свой час он просил привести к нему Клодетт. Но об этом герцогине никто не осмелился рассказать.
XIV
«Все-таки Жуайез - замок, достойный и короля!» - думал брат Паулюс, почесывая затылок и разглядывая богатое убранство одного из залов, где теперь сидел он вместе со Скрибом за столом, на котором стояли вино и закуски.
Монах прибыл сюда несколько дней назад для совершения похоронной мессы по герцогу Роберу де Жуайезу, погибшему как то и положено славному рыцарю на турнире, коль не имелось подходящей войны. И задержался по просьбе герцогини, пожелавшей исповедаться.
- Так значит, у тебя теперь хозяйка? - весело подмигнул Паулюс, отправляя в рот большой кусок козьего сыра, которым славился Жуайез далеко за пределами королевства.
Трубадур вздрогнул и рассеянно посмотрел на друга. Эти несколько дней для него прошли, будто во сне. Он не верил. Все еще не верил в гибель своего покровителя, хотя и видел ее собственными глазами. На июльский турнир по обыкновению собиралась едва ли не половина королевства - во всяком случае, те, кто поддерживали герцога в его притязаниях на трон Фореблё. Не было среди них, правда, сторонников короля Мишеля... Ну что ж, зато теперь на одного претендента меньше, и в Трезмоне будет меньше причин для распрей.
Удивительно... Но только накануне ночью, перед турниром, он прощался с привычной жизнью в Жуайезе, которую он любил - да, любил. И герцога, отныне возложившего на него миссию, которой он не хотел, он любил тоже. И мучился мыслью о том, что именно герцога он намерен предать, отправившись к королю Трезмонскому. Однако самым ужасным, что ему предстояло, представлялась разлука с герцогиней... Но разве может эта разлука быть настоящей, если ничего их не связывало... Кроме его любви и его канцон. До самого рассвета болтался он у ее башни, будто... черт его знает... словно надеялся, что она выглянет в окно и увидит его. Словно это что-то могло изменить. Он и пел ей в этой надежде - только бы она знала, что он здесь, рядом, в последний раз. Потому что едва ли им еще доведется свидеться.
