Некоторые из генералов были против переворота, но их было явное меньшинство. Большинство командующих фронтами поддержали идею дворцового переворота, который в конце концов был намечен на март 1917 года. Как свидетельствовал один из участников заговора генерал А. Деникин, «в состав образовавшихся кружков входили члены правых и либеральных кругов Думы, члены императорской фамилии и офицерство. Активным действиям должно было предшествовать последнее обращение к государю одного из великих князей… В случае неуспеха, в первой половине марта предполагалось вооруженной силой остановить императорский поезд во время следования из Ставки в Петроград. Далее должно было последовать предложение государю отречься от престола, а в случае его несогласия физическое его устранение. Наследником предполагался законный правопреемник Алексей и регентом Михаил Александрович»[44].

Счет шел, однако, уже не на месяцы, а на дни и недели. Еще 5 января охранное отделение доносило министру внутренних дел А. Д. Протопопову: «Настроение в столице носит исключительно тревожный характер. В обществе циркулируют самые дикие слухи – как о намерениях правительственной власти, так равно и о предположениях, враждебных этой власти групп и слоев населения, в смысле возможных революционных начинаний и эксцессов. Все ждут каких-то исключительных выступлений как с той, так и с другой стороны»[45].

Еще через день – 6 января та же охранка пыталась обобщить свои наблюдения. В ее новом донесении Протопопову говорилось: «Переживаемый момент очень похож на время, предшествовавшее первой революции 1905 года. Либеральные партии верят, что в связи с наступлением ужасных и неизбежных событий правительственная власть должна будет пойти на уступки и передать всю полноту власти в руки кадет. Левые же партии доказывают, что власть не пойдет на уступки, что наступит стихийная и анархическая революция, и тогда создастся почва для превращения России в свободное от царизма государство, построенное на новых социальных началах»[46].

Вероятность именно революционного развития нарастала теперь с каждым днем, и революция становилась почти неотвратимой. И царский двор и правительство оказались в январе и феврале полностью изолированными. Сложилось положение, когда небольшой повод мог вызвать всеобщее выступление, особенно в Петрограде. Лидер меньшевиков Н. Чхеидзе, выступая 14 февраля 1917 года в Думе, говорил: «Улица, господа начинает говорить. Плохо ли это, хорошо ли, но ведь факта, господа, не выкинешь. И я полагаю, что мы не можем не считаться с указаниями этой улицы»[47]. Однако правящую монаршую семью поразила слепота. Еще 24 февраля 1917 года Александра Федоровна писала в Ставку своему венценосному супругу: «Я надеюсь, что думского Кедринского (речь шла об А. Керенском) повесят за его ужасные речи, – это необходимо по законам военного времени, и это будет примером. Все жаждут и умоляют, чтобы ты проявил свою твердость»[48]. И царь попытался проявить твердость. В ответ на просьбу лидера октябристов М. В. Родзянко продлить полномочия Думы царь ответил Указом о приостановлении деятельности Государственной думы с 26 февраля 1917 года. В эти же дни в ответ на стачки рабочих и работниц из-за продовольственных затруднений в столице 22 петроградских предприятия объявили локаут, то есть увольнение всех рабочих. Неудивительно, что забастовки и стачки в столице стали перерастать в восстание. Судьбу начавшейся в конце февраля революции решили военные части Петроградского гарнизона – запасные батальоны находившихся на фронте гвардейских полков – Павловского, Литовского, Волынского, Преображенского, присоединившихся к рабочим. После недолгих колебаний к восстанию присоединились и казачьи полки. Рабочие захватили арсенал, Петропавловскую крепость, освободили заключенных из тюрем. Одновременно с Временным комитетом Государственной думы начал формироваться и Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов.

27 февраля Родзянко послал царю новую телеграмму: «Положение ухудшается, надо принять немедленные меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба родины и династии». И это был действительно последний час. Но царь, прочитав телеграмму, сказал своему приближенному Фредерику: «Опять этот Родзянко написал всякий вздор, на который я ему даже не стану отвечать»[49].

27 февраля судьба монархии была уже решена. Даже Совет министров, часть которого была уже арестована, послал царю телеграмму, прося создать «ответственное министерство» и заявляя, что министры не могут выполнять свою работу. Царь запретил перемены в правительстве, и в сопровождении нескольких воинских подразделений поезд царя выехал в столицу. В телеграмме царице Николай писал: «Выехали сегодня утром в 5. Мыслями всегда вместе. Великолепная погода. Надеюсь, чувствуете себя хорошо и спокойно? Любящий нежно Ники»[50].

Но путь в столицу был закрыт, и царский поезд повернул к Пскову.

В этом поезде 2 марта Николай II подписал отречение от престола в пользу Михаила Александровича, своего младшего брата. Однако на следующий день отречение подписал и Михаил. В Таврическом дворце проводились первые заседания Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. По соглашению с ним 3 марта было сформировано Временное правительство из представителей партий кадетов, октябристов и прогрессистов. Во главе правительства стоял князь Г. Е. Львов. Министром иностранных дел в нем стал П. Н. Милюков (кадет), военным и морским министром А. И. Гучков (октябрист). Вошел в правительство в качестве министра юстиции и А. Ф. Керенский.

Александр Солженицын полагает, что даже в эти февральско-мартовские дни можно было еще спасти монархию. Он писал: «Не Россия отреклась от Романовых, но братья Николай и Михаил навсегда отреклись от нее за всех Романовых – в три дня от первых уличных беспорядков в одном городе, не попытавшись даже бороться, предавши всех – миллионное офицерство! – кто им присягал»[51].

Но это было не так. Именно Россия отвернулась в эти февральско-мартовские дни от Романовых. Почти не было в те дни генералов и офицеров, которые, повинуясь присяге, готовы были проливать кровь за Романовскую династию. А тем более не было солдат, которые стали бы выполнять приказания верных царю генералов и офицеров. Революция победила еще до отречения Николая и Михаила, и потому мы называем ее Февральской. Этот конец самодержавия был, конечно, закономерен. Но он вовсе не был именно в такой конкретной форме единственно возможным результатом тех социальных, экономических и политических процессов, которые происходили в России в начале XX столетия.

Если о Февральской революции нельзя сказать, что она была абсолютно неотвратимым событием, то тем более этого нельзя сказать об Октябрьской социалистической революции. Конечно, уже с весны 1917 года в России возникла возможность новой революции, которая могла передать власть из рук буржуазии в руки пролетариата и в руки большевиков. Это позволило Ленину не только провозгласить лозунг «Вся власть Советам!», но и закончить свою краткую речь на Финляндском вокзале призывом к социалистической революции. Этот курс на непрерывное развитие революции, перерастание буржуазно-демократической революции в социалистическую был принят на Апрельской Всероссийской конференции РСДРП(б) в конце апреля. Когда на Первом Всероссийском съезде Советов лидер меньшевиков И. Церетели стал утверждать, что в России в настоящий момент (июнь 1917-го) нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки всю власть, уйдите и мы займем ваше место, – то Ленин, перебив оратора, громко воскликнул: «Есть такая партия!» Он имел в виду партию большевиков, которая на Первом съезде Советов имела всего 105 делегатов из более чем 1000 делегатов[52].