- Ныне он помер, этот человек, на Суровикином доживал. Помер, такой ему и помин. Господь ему судья. Но пять человек доразу посадил. Сколь осиротил деток. Шепнул кому надо: они, мол, зерно крали с тока. Забрали всех. И нашего Тимофея Фетисыча. Всех сравняли, по десять лет всем. И осталась я с тремя на руках. Все - горох. Куда кинешься? В речку. Богородице помолилась. И выжили. Не сослали нас, из хаты не тронули. Работала, как об лед билась. Днем - на колхоз, ночью - на себя. Так и прожили без хозяина. А потом - война... Уходили да хоронились по степи, по балкам. А потом - вовсе. Немцы все хозяйство раздергали. Какая техника... Быкам справы нет. Ни ярма, ни войца, ни занозки. Мужики - на войне. Меня бригадиршей поставили. Бабы, говорю, давайте все вместе помолимся Богородице и будем трудиться. Богородица нам поможет. Так и выжили... Утром до света на работу бежишь. А поля - далекие. Теплый рын, Калиново... Везде - пбешки. Какой хлебушко есть, детям оставишь. А сама колос ухватишь, пошелушишь. В карман немного насыпешь, ребятишкам. Так и выжили. Богородица сохранила. Никаким судом меня не судили: ни сельским, ни колхозным...
Старая женщина привычно поднимает глаза к своей избавительнице, забывая, что нет ее под этой крышей.
Девочка, закончив уроки, стала рисовать. Склонившись над столом, она слушала повесть далекой жизни и рисовала. И появлялась на белом листе бумаги синяя речка, желтое хлебное поле, зеленая гора, а под боком ее - дома, возле домов - палисадники с яркими цветами.
- Работали и работали... - вздыхает баба Надя. - В колхозе стали хорошо получать, зерном... И деньги давали. Но много трудов. Огород большой. Помолюсь - и работаю. Картошка, капуста, тыковка. Спаси Христос, все остались живые, здоровые... Повыросли...
Девочка отдала законченный рисунок бабе Наде. Та глядела, глядела и признала:
- Это наш хутор. Смысленое мое дите... Умудрил Господь. Вот она, гора, наше поле и речка - все дочиста наше.
Спала девочка на сундуке, возле печки, теплая кладка которой не остывала всю ночь.
С вечера, когда погасили свет, баба Надя еще долго шепотом молилась, поднимая лицо к пустому углу. Молилась, потом плакала во сне. Девочка слышала молитву и слезы, сострадая им. Она знала цену слезам, жалея старую женщину, в доме которой было так хорошо: ни разу здесь не укорили ее ни углом, ни куском хлеба. "Живи, моя хорошая... Хлебай, моя сладкая, сил набирайся... Бери, моя родная..."
Утром баба Надя поднялась с трудом. Провожала девочку в школу, сокрушалась:
- Чего-то неможется... Либо погода...
- Давай я тебе врача вызову, "скорую помощь".
- Ушла моя помощь... Спокинула, - горько вздохнула баба Надя и напомнила, вручая деньги: - Хлебца нам купи. А себе - пирожок в переменку возьмешь. Уроки-то долгие.
Уроки были не больно долгими. Но после них девочка не сразу вернулась домой.
Выйдя из школы, она медленно, словно нехотя, побрела к невеликой поселковой площади, которую обступали магазины. В одном из них с недавних пор покупали у людей иконы.
Невысокое крыльцо в три ступени, стеклянная большая витрина, за ней электрический свет. Набираясь храбрости, девочка долго стояла у дверей и шмыгнула в магазин лишь вослед за кем-то из взрослых.
Икон в магазине не было. Обычные товары: платья, рубашки, что-то еще - под стеклом, за прилавками. Немолодая продавщица с пуховым платком на плечах.
- Вы иконы покупаете? - выдавила из себя девочка.
- Игорь! - позвала продавщица. - К тебе!
Выглянувший из задней комнаты мужчина поманил девочку:
- Иди сюда.
Комната была тесной, заставленной ящиками, несколько икон - на полу, рядком.
- Показывай. Чего у тебя... - сказал мужчина.
Искоса, но пристально глядя на иконы, стараясь признать их, девочка стала сбивчиво объяснять: про бабушку Надю, про ее Богородицу, про воров...
Не дослушав, мужчина сказал твердо:
- Мы краденого не берем. Так и скажи тем, кто послал тебя!
Она не заплакала только потому, что боялась заплакать, и не помнила, как очутилась на воле. Лишь там она немного всплакнула и, недолго подумав, опять пошла не домой, не к бабе Наде, но тоже к недалекой милиции.
Короткий путь она одолела не вдруг и не сразу, но стало грезиться ей доброе: как приходит она в милицию, все объясняет, и тут же, в единый миг, летят с сиреной машины, люди с овчарками весь магазин обшаривают, все коробки, находят иконы, везут и водружают на место. Такая у всех радость...
Худенькая несмелая девочка, с испуганным взглядом, в вязаной шапочке и сером пальтишке, не сразу сумела пройти через железную вертушку к окну милицейского дежурного, пытаясь протиснуться против хода. Кто-то помог ей. Вовсе растерянная, она принялась рассказывать про бабушку, про иконы.
Ее выслушали, сказали:
- Иди в школу, девочка. Взрослые без тебя придут и разберутся. Иди в школу.
Ненастный день декабря, перевалив за полдень, торопливо спешил к ночи. Темные тучи тянулись низко, задевая маковки тополей да вязов. В тесных улочках, в глухих переулках гнездилась сизая мгла. Желтели окна домов; редкие машины зажгли свои неяркие фары и пробирались осторожно, словно ощупкой. На улицах - безлюдье: ни стариков, ни детишек. Все сбились к теплу.
К теплу спешила и девочка. В одной руке - портфель, в другой - пакет с хлебом, от него - сладкий дух корочки. Хорошо ею похрумкивать вприкуску с горячими щами. При этой мысли захотелось есть. Ноги быстрее пошли, даже вприпрыжку. Девочка знала: щи уже на печке стоят, ее дожидаются. Так всегда было, когда она жила у бабушки Нади.
Так было и ныне. Горячие щи да жареная картошка - на плите. Крепкие пахучие огурчики, щекастые алые помидоры - на столе, в миске. В духовке сладкая тыква. И вечное: "Хлебай, моя сына... Уроки-то долгие, наголодала... Зубки у тебя вострые. Жуй да жуй, жуй да расти..."
Сама баба Надя не встала с кровати.
- Что-то неможется. Печь затопила, чуток повозилась - и нет мочи. Лежу... Гляжу на твою картинку.
Вчерашний рисунок девочки висел на стене, возле кровати.
- И поле наше, гора тоже наша. И цветки... У нас красивые цветки в палисадах: алилея, индюшина, жар-уголь... эти как угольки горят, а еще цветок ваня-да-маня зовется. Пестренький такой, пахучий... Ваня-да-маня... Ты их тоже нарисовала. Ведь не была у нас, а все наше. Умудрил Господь...
