Борис Екимов
ВОЗВРАЩЕНИЕ
В пору зимнюю или ранней весной, когда свои припасы на исходе, а до смерти захочется вдруг сладкой тыквенной каши, горькой редечки или жгучего перца "гардала" - приправы для хлебова, - куда правиться... К бабке Наде. Там уж точно не будет отказа и скупых отговорок, когда отводят глаза: "Было, да вышло..." Баба Надя ли, баба Надежа - она и есть "надежа".
Весной идут к ней за семенами да рассадой. Легкая рука у бабы Надежи. Соседи идут, а родня да свойство - словно в дом свой. Порой копеечку надо занять, на хлеб. Опять - к бабе Надеже.
Домик у нее - хозяйке под стать - ветхая скворечня. Словно на курьих ножках, стоит на какой-то шаткой подставе. Дунь - улетит вместе с хозяйкой, которая все больше говеет. А там уж, по правде, и говеть нечему - живые мощи: под старой кофтенкой - узкие худые плечики, за ними - горб; иссохшие плети рук с большими ладонями и шишковатыми пальцами; под белым платком теплится, словно свеча, беззубая улыбка. Она - для всех.
- На провед?.. - радуется любому гостю. - Спаси Христос... Не забывают люди добрые. Кто с нуждой, а кто меня поглядеть, трухлю старую. Соседи идут, родненькие, свои. Мы все тута посплелися, как плетень. Гостинцы несут. А мне какие гостинцы, я говею.
Она говеет. Великий пост да Рождественский, Петров да Успенский, среды да пятницы.
- Покушай моей тыковки, - угощает она гостей жданных и нежданных. - И свеколку я нынче парила, сладимая свеколка...
На черном листе противня светят оранжевые кусочки печеной тыквы. Они душисты, сладки даже на погляд, в коричневых каплях и подтеках пахучей сахарной патоки.
Знаменитые тыквы ее громоздятся, заполняя невеликую хатку. Они - под кроватью, под столом, вдоль стен: серые, словно мраморные валуны, - "русские", ярко-желтые, праздничные "костянки", дольчатые "ломтевки".
Печеная тыква для старой женщины - это баловство, на заедку, а больше для гостей угощенье. Еда ее - вечные казачьи щи: картошка, кислая капуста, красная помидорная да капустная заправа.
- Казачура... - посмеивается над собой баба Надя. - Щи всему отвечают. У нас, бывало, на хуторе и в завтрак - похлебаешь, в полудни - само собой, и вечером: "Давай, мать, горяченького..." Такой адат.
В доме пахнет сладостью щей, печеной тыквы, кислиной яблочной кулаги, горькими травами, что висят за печкой, и, конечно, старостью.
Лет бабке Наде много и много.
- Была бы сучкой, давно бы повесили, - простодушно объясняет она свои годы. - Всякий день молюсь Господу, Богородицу всякий день прошу... Богородица - моя заступница... - подслеповато жмурясь, обращается она к божнице, крест кладет. - Всякий день прошу: "Дай покою. Изработалась, устала..." - жалуется она Богу и людям, гостям своим. - Так устала, жилочки нет живой. Смерти прошу. Не дают. Надо покоряться.
- Не помирай, - говорят ей. - Как без тебя. Ты - первая огородница. Семена да рассаду где будем брать?
Окраина малого степного поселка. Невеликие дома, просторные огороды, от них - жизнь. Долгое лето, жаркое солнце. Зимой поселок засыпан снегом. Осенью чернеет заборами да нехитрым строеньем. Летом вскипает цветом и зеленью, словно рай.
В пору теплую, от светлого апреля до черной осени, жилье у бабы Нади царское: над головой - небо, под ногами - теплая земля и сочная зелень вокруг. С утра до ночи старая женщина в трудах: сажает, рыхлит, поливает; недолго, по-стариковски, спит где-нибудь в меже, кинув на землю дерюжку. Подремлет, очнется - и снова за дело.
Летом ее хатенка пустая стоит, двери - настежь. Гости придут, ищут:
- Баба Надежа! Ты где?! Хозяйка!!
- Аюшки... - тихим эхом отвечает она из огородной чащобы.
- Где схоронилась?!
Она не хоронится, она живет в огородной зелени, словно плеть огуречная, тыквенная. Кипень головного платка, словно белый цвет, порой всплывает над зеленью ботвы.
- Баба, ты где?!
- Аюшки... Тута...
Зимой - тесная хатка. Печь, железная кровать, стеганое одеяло, серая телогрейка - на гвозде, возле двери. Закопченный чайник - на плите. Хата словно пещерка. В малые оконца еле цедится непогожий день. В переднем углу божница: Спаситель и Богоматерь, Никола, Иоанн Златоуст. Иконы старинного письма, староверские, от дедов. Они и во тьме светят. А когда погожий день заглянет в окошко или лампочка вспыхнет, тогда сразу праздник: густая киноварь, медовая желтизна, лазурь - иконы словно новехонькие. И будто раздвигаются стены. Не хатка, а храм Господний.
Баба Надя - не только огородница, она и перед Богом заступница: блюдет посты, знает молитвы. К огороднице бегут за тыквой да свеклой, за пахучей мятой да капустной рассадой. К заступнице, когда приходит иная нужда: болезнь ли, беда. В трудную дорогу человек соберется, просит: "Помолись, баба Надя..." Она молится: "...нехай едет и легкой ногой ворочается, сохрани его... ему нужда..." О служивых нынче душа болит: то Чечня, то иная казнь. "Помолись, баба Надя..."
Далекий степной поселок. Окраинная улица. Ветхий домик с шатким скрипучим крылечком. Порой по нему поднимаются чередом: родные, внуки да правнуки, соседи. Все - с нуждой. А порою словно отрежет. Никого нет. Особенно в непогоду. Но старой женщине не скучно. Она не торопясь потрудится, помолится, отдохнет. Пригреется на кровати: так покойно, так тихо, словно в могилке.
Иногда в домике бабы Нади живет девочка. Далекая, но родня. Как запьют отец с матерью, девочка к бабе Наде стучится: "Можно я пока поживу?" - "Живи, моя хорошая", - ей в ответ. Она и живет. Школьный портфель при ней. Спит на сундуке. Покойная девочка, тихая, старательная. В тетрадках пишет, по книжке зубрит, рисует картинки и лепит их на стены. На картинках - цветы, нарядные дома, а еще - простое зверье, кошки да собаки, со странными, все понимающими глазами. На серых стенах хатенки рисунки глядятся хорошо.
Девочка живет. Потом за ней приходит мать - печальная, усталая женщина. "Прости, Христа ради", - кланяется она бабе Наде. "Бог простит", - машет рукой старуха и, провожая гостей, одаривает их тыквой, свеклой, хрусткой морковкой, а то и сунет немного денег - на хлеб. И снова остается одна. Грех говорить, но одной - легче. Старому человеку все в тягость. Покоя просят тело, душа. Особенно когда неможется, в непогожие дни.
