«Святой Дух, сочувствуя нашей немощи[46], посещает нас, даже если мы нечисты; и если Он находит, что с любовью к истине молится ему только ум, то нисходит на него и разгоняет всю тьму обступивших его помыслов и греховных мыслей, обращая его к пылкому желанию духовной молитвы»[47].

На вершине «духовной жизни» Дух Святой предрешает события, которые мы называем сейчас «мистическими», так что сирийский отец может справедливо говорить о степени «духовности» или, если это понятие потеряло всякое конкретное содержание, о степени «духовной жизни».

«Подобно тому, как мишень удерживает в себе стрелы, так случается и с умом в „пространстве“ духовности при восприятии образов, даруемых созерцаниями. И как не от мишени зависит, какая именно стрела достигнет ее, но от стрелка, который прицеливается и стреляет, так же не зависит от ума, когда именно он входит в „пространство“ духовности и какое созерцание он воспринимает, но все зависит от Духа, Который ведет его. Как только ум вступил в это пространство, он уже не имеет более никакой власти над самим собой, но все то, что дается ему в созерцании, он воспринимает лишь до той поры, пока одно созерцаемое не сменяется другим, и тогда он отвращает свой взгляд от того, что созерцал раньше»[48].

Сколько бы на Западе ни говорили о «духовности» и как часто ни употребляли бы прилагательное «духовный», все же Личность Духа Святого поразительно отсутствует в «духовности» Запада, о чем уже неоднократно высказывались сожаления. В результате многие вещи, которые мы считаем «духовными», в действительности целиком принадлежат сфере «психического человека», которому, собственно, и не хватает «дара Духа». Здесь мы имеем в виду все то, что относится к области «чувств», «ощущений», которые целиком принадлежат иррациональной природе и ничуть не являются «духовными», то есть произведенными Духом.

На самом деле Евагрий, как и другие отцы, различает в душе «разумную» часть, наделенную логосом (loghistikón), и «неразумную» (álogon méros)[49]. Эта последняя состоит, в свою очередь, из частей «желательной» (epithymetikón) и «яростной» (thymikón), которые в совокупности называются «страстной частью» (pathetikòn méros) души[50], ибо через эти две «силы», посредством которых мы вступаем в отношения с чувственным миром, в душу проникают «неразумные» страсти, что затем смущают и ослепляют «разумную часть» души.

Молитва целиком принадлежит этой «разумной части» души, ибо молитва есть «наилучшее и подлинное употребление ума»[51]! Молитва – это не дело «чувства» и еще в меньшей степени «сентиментальности», что вовсе не означает, что речь идет об «умственном акте» в современном смысле слова. Ибо, по сути, ум (noûs) отнюдь не адекватен рассудку, ибо значение его может быть передано такими понятиями, как «сущностное ядро», «личность» или библейский «внутренний человек»[52]. Впрочем, как мы увидим позднее, Евагрий очень хорошо понимает, что такое «чувство молитвы»[53].

Сейчас же мы удовольствуемся утверждением, которое разделяем вместе с отцами: необходимо тщательно различать, что действительно «духовно», то есть исходит от Личности Духа Святого, а что относится к сфере «психического человека», то есть к области наших неразумных желаний и вожделений. Эти последние, в смысле ценностей, в лучшем случае нейтральны, но чаще всего они служат выражением нашей «любви к себе» (philautía), полностью противоположной той «привязанности к Богу» (pròs theòn philía), которая есть «совершенная и духовная любовь, в которой и осуществляется молитва в духе и истине»[54].

Различение «практическим» (или «деятельным») и «теоретическим» (или «созерцательным») образом жизни восходит к глубокой древности, оно имеет дохристианские истоки. Его усвоили святые отцы, наполнив, однако, оба понятия новым, специфически христианским содержанием. Ибо они образуют два столпа духовной жизни, а тем самым и молитвы. Но, как это часто бывает, и в этом случае, особенно на Западе, произошли некоторые смещения смысла: чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к нашему повседневному языку.

«Теория» и «практика» – именно в таком порядке! – обычно считаются двумя совершенно различными вещами. Мечтателю-«теоретику» обычно противопоставляется трезвый «практик». Множество вещей упраздняются как «чисто теоретические», не имеющие никакой ценности для «практического опыта». «Теория» и «практика» в повседневном нашем языке соотносятся друг с другом, грубо говоря, как неясное предположение и твердое знание.

Отцы, вероятно, не могли бы не удивиться подобной переоценке ценностей, то есть полному непониманию того, что «практика» и «теория» – именно в таком порядке! – согласно самой их сути соотносятся друг с другом.

«Господь любит башню Сиона больше всех палаток Иакова: Господь любит как „практиков", так и „теоретиков“. Но „теоретиков“ Он любит больше. Ибо имя Иаков (символизирующее „практика")[55] переводится как „пяткодержатель“[56], а Сион (символизирующий здесь „созерцающий интеллект")[57] – как „место обозрения“»[58].

Не лучше дело обстояло и с латинскими выражениями, соответствующими греческим понятиям действие и созерцание. Смещение смысла и оценок, которое прокралось сюда, несет ответственность и за перестановку и переоценку смысла терминов «теория» и «практика». Они затрагивают корни нашего современного понимания самих себя и тем самым непосредственно и понимания духовной жизни.

Под «деятельной жизнью» – в духовном смысле – сегодня большинство людей подразумевает «деятельную», то есть активную, любовь к ближнему. Но если при этом улетучивается первоначальная религиозная основа, то все сводится в конце концов лишь к чисто «социальному служению».

Этой «деятельной жизни» противопоставляется, согласно распространенному представлению, «созерцательная жизнь», предназначенная для немногих, которую мы встречаем в изолированном затворничестве некоторых «созерцательных орденов»: жизнь в созерцании (contemplatio) божественных вещей. И молитва рассматривается как одно из самых благородных занятий этих созерцательных орденов.

В первом случае действие направлено вовне, к ближнему, тогда как во втором случае оно направляется главным образом вовнутрь. И потому становится понятным, что оценка, которую две эти формы жизни встречают сегодня, находится в разительном контрасте с только что цитированным текстом Евагрия, который первое место явственно отводит «теоретику» (созерцателю). В представлении большинства людей так называемые «деятельные ордена» полезнее, чем «созерцательные». Первые нередко бывают оставлены в покое даже силами, враждебными Церкви, тогда как созерцательные ордена, как (социально) бесполезные, подавляются с легким сердцем.

В последнее время, впрочем, наблюдается известная переоценка обеих форм духовной жизни. Активность легко перерождается в «активизм», в конце концов опустошающий человека, тогда как все большее число мирян и «деятельных» монахов обращаются к различным формам медитации и многие из них посвящают созерцанию почти все свое свободное время.