Мы идем к выходу. Вдруг меня останавливает сидящая в коридоре престарелая землячка, твоя партнерша по скрэблу, когда ты еще дружила со словами, и по «корове»[45], популярной на нашем острове карточной игре, в которой надо блефовать, как в покере.

– Погодите! У меня для вас кое-что есть. Сейчас принесу.

Старушка, вооружившись ходунками, удаляется. Терпеливо ждем – Сара сидя, я стоя. Проходит не меньше столетия – и вот она наконец. Отдает мне большой конверт, а в нем – твой ежедневник в кожаной обложке с записями за три последних месяца и вдобавок к нему все исписанные сменные тетрадки за последние пять лет.

– Лу мне это доверила в один из дней, когда ум у нее был ясным, и велела сохранить для вас.

Дома нас ждет Помм, едва появились – сразу вышла из детской.

– Они поехали в гостиницу. Вы поругались, что ли?

– Мы вес на пределе, и каждый готов взорваться. Я очень устал, солнышко, не гожусь сегодня ни в собеседники, ни в сотрапезники. И не голоден. Иди, детка, с мамой и Сарой в «Пятьдесят», поужинаете там, хорошо?

– Нет, не надо тебе оставаться одному, пойдем с нами! – настаивает Сара.

– Завтра увидимся. Мне так лучше. Правда. – Я ласково кладу руку на плечо внучки, она морщится. – Что такое? Рука болит? Ну-ка покажи.

– Ничего особенного, просто синяк.

– С Шарлоттой вы мирно жили? Все было хорошо?

– Нирвана и Олимп!

Ты ушла искать, где оно, место, куда потом попадают все, ушла одна, без меня, ты будешь ждать меня там и когда-нибудь устроишь прием в мою честь. Не выдумывай для меня никаких кулинарных изысков, любовь моя, или сначала поучись, потренируйся: вари им там ангельские волосы, жарь райских рыбок, пеки дьявольское мясо, трави апостолов, заставь всех проклятьем заклейменных хлебать твою бурду… Вчера, после похорон, твоя подруга Мартина пришла к нам с испеченным ею шоколадным тортом – тем, что без муки, тем, что позволяет видеть жизнь в шоколадном свете, – словом, The magical саке. Мы его умяли с утра, еще до отъезда в Лорьян, но тебе я кусок оставил, и никто не посмел к нему прикоснуться. Этот ее торт такой мягкий – кажется, будто жуешь облако. Он сделан из шоколада, нежности и смеха.

Сейчас, вечером, я доедаю твой кусок торта, а дом тихонько поскрипывает. Потом открываю твой ежедневник. Там записанные тобой и вычеркнутые номера телефонов, имена, адреса. Зачем тебе понадобилось, чтобы все это передали мне? Вот годовщина нашей свадьбы – теперь мне предстоит отмечать наш праздник в одиночестве. Я накрою стол на двоих, откупорю бутылку хорошего красного вина, достану хрустальные бокалы и наклюкаюсь. Хорошее красное вино полезно для сердца, сколько же раз я говорил это своим пациентам! И многие мне его дарили, так что у нас полон дом самого лучшего. Хватит не на один век, но так неинтересно пить без тебя… Думаю о бутылочке в ящике у нотариуса. И о песне группы Police — песне, которую ты так любила и в которой есть такие слова: I’ll send an SOS to the world, I hope that someone gets my message in a bottle…[46]

Ужинаем в ресторане с мамой и тетей Сарой. Мы выбрали круглый стол в правом углу. Тетя Сара спрашивает, как мы с Шарлоттой провели день.

– Скатались в Пор-Лэ, на Кошачий мыс и заглянули в Пен-Мен.

Мама знает меня наизусть:

– И на чем же вы там споткнулись?

– Она нарочно пугала птиц. Но без матери ее легче выносить, Альбена так на нее давит…

– Противная девчонка, вот уж настоящий Янус, – говорит тетя Сара.

– А Янус – это кто?

– Древнеримский бог выбора, начала и конца, входов и выходов, всех на свете дверей. У него было два лица, грустное и веселое, одно для прошлого, другое для будущего.

Ну точно Шарлотта – плачущая и смеющаяся… Мама замечает, что я как-то странно держу вилку.

– У тебя что, рука болит?

– Я ударилась. И вообще устала, хочу домой, спать.

Мне не страшно идти одной, до дома всего триста метров, время подгулявшей матросни еще не наступило, да эти пьяные матросы если кому и опасны, когда возвращаются на свои корабли и валятся за борт, так только себе самим.

Иду через площадь мимо церкви с тунцом на шпиле, мимо гостиницы, в которой ночует папа со своей семьей, заглядываю в освещенные окна. Кто-то выходит из гостиничного бара, и я прячусь за фургон булочника. В руке у человека чемоданчик. Когда он оказывается под фонарем, узнаю: это мой папа! Он огибает почту, останавливается под сводами крытого рынка, мое сердце бьется так громко, что вот-вот разбудит весь город.

Медленно приближаюсь к папе, боюсь-боюсь-боюсь, что он меня заметит. А он ставит чемоданчик на низенькую каменную ограду, открывает… Пользуюсь тем, что папа стоит ко мне спиной, перебегаю через дорогу и прячусь за машиной, в которой летом развозят пиццу. Папа, по-прежнему стоя ко мне спиной, делает руками что-то странное, подносит что-то ко рту, что-то с чем-то соединяет… Собирает ружье, что ли? Но он же не охотник! А вдруг он решил застрелиться? Или… Ой, неужели он хочет кого-нибудь убить?

Мне даже дышать трудно. Мой отец не самоубийца и не преступник, и все-таки он вынимает из своего чемоданчика что-то похожее на приклад, потом… потом другую какую-то штуку, но она слишком широкая для ружейного ствола. Он все еще стоит ко мне спиной. Теперь он что-то надевает на шею… потом выходит на середину зала и наконец поворачивается. Вижу его в профиль, как в театре теней.

Ох… мне сразу полегчало: никакое это не ружье, это саксофон! Папа сюда пришел не для того, чтобы убить себя или кого-нибудь еще, а чтобы поиграть! И вовсе не мое сердце перебудит всех в нашем городе, а музыка вытащит их из-под одеял!

А я и не знала, что папа умеет играть на саксофоне, знала только, что он фанатеет от джаза. Значит, вот что было в черном чемоданчике, который он достал с чердака… И Баз – вовсе не имя куклы, так зовут инструмент. В свете фар какой-то машины вижу папу: глаза у него закрыты, локти прижаты к бокам, левая рука на верхних клавишах, правая на тех, что внизу. Он не дует в свой саксофон, он только раскачивается взад-вперед, пальцы его бегают по клавишам, а ноги не двигаются. Мяукает кошка, ну ее, зачем нарушила тишину! Папины пальцы гуляют по клавишам, тело танцует, но не слышно ни единого звука. Вдруг я понимаю: папа не участвовал в тихом балу, на котором Жо вчера танцевал с тетей Сарой, потому что рядом с ним стояла Альбена. А может быть, потому, что у него не было с собой саксофона.

Или потому, что боялся разговоров тут, на острове. А сейчас он здесь, на площадке, один, он свободен. И наконец-то играет для тебя, Лу.

Потихоньку выбираюсь из-за машины и иду домой. Под дверью Жо полоска света. Бегу в свою комнату и залезаю под перину. Папа тоже как Янус, у него два лица: папа, который смеется, и папа, который плачет.

Хозяйку «Стоянки», улыбчивую молодую брюнетку, зовут Соаз. Ее кафе – и впрямь последняя стоянка перед Лорьяном. Последняя – потому что оно на самом краешке острова, почти рядом с ним уходят корабли на большую землю. Соаз родилась не здесь, с той стороны, но у нас ее признали, а разве можно было не признать, если она так радушно угощает горячим кофе островитян, уезжающих студеными зимними рассветами в Лорьян на работу, и так победоносно сражается с надравшимися до потери памяти яхтсменами и пьяными туристами в жаркие летние ночи.

Не хочу пропустить Сириана, поэтому устраиваюсь на террасе еще до отправления первого почтовика. Слишком уж глупо расставаться, не помирившись. Нынешней ночью, между двумя кошмарами, я решил подарить нашим детям что-нибудь на память о тебе. Ты носила швейцарские часы, принадлежавшие раньше твоему отцу, они будут отлично смотреться на запястье Сириана, а Саре подойдут жемчуга твоей матери. Два твоих перстня, с сапфиром и с рубином, я сохраню для Помм и Шарлотты, каждая получит кольцо к своему восемнадцатилетию. Пока я надел твои часы сам, чтобы не потерять их, у меня на руке и мои, и твои рядом, можно подумать, я совсем уже псих. Часы твоего отца мне нравятся, но я люблю те, сверхплоские, которые ты мне подарила к тридцатой годовщине нашей свадьбы.