– Господин Семёнов! – укоризненно обращается подполковник Шпаковский. – Россия вам не проходной двор! – В голосе отчетливо звенят угрожающе железные нотки.

С этих пугающих слов начинается наш с ним очередной волнующий разговор, словесный поединок. Я заискивающе вздыхаю, виновато поддакиваю и оправдываюсь, но мои душевные терзания Шпаковского совершенно не беспокоят. Он увлечен перевоспитанием и наказанием провинившегося типа. Догадываетесь кого? Конечно же, меня.

В кабинете подполковника Федеральной миграционной службы тесновато: он заставлен служебной мебелью, офисной техникой, повсюду толстые папки, на столе документы. Кабинет подполковника находится в трёхэтажном жёлтом здании, хорошо известном иностранным гражданам в Москве. В будние дни, кроме среды (среда – неприёмный день), это здание кишит разношёрстным народом. Кого здесь только не увидишь: финны, немцы, французы, поляки, голландцы, кубинцы, арабы… Были даже замечены корреспонденты японского, корейского и китайского телеканалов. Здесь как на международном вокзале: покупаешь в окошке зелёный билет (за визу с наклеенной фотографией надо заплатить пошлину), расписываешься и выходишь. Если иностранцу необходимо получить визу, разрешение на временное проживание или вид на жительство – ему сюда, всё это производится в стенах жёлтого здания могущественными чиновниками ФМС. Здесь так же, как в моем случае, могут оказать и содействие в депортации. Но, похоже, я тут один такой неудачник. Других страдальцев здесь нет.

Шпаковский сидит за столом в сером штатском костюме, однако мне хорошо известно, что Владимир Владимирович состоит в чине подполковника Министерства внутренних дел. Я пытаюсь разгадать значение слов, произнесённых подполковником, стою перед Шпаковским по струнке – не издавая вибраций, как туго зачехлённый инструмент. В моей голове беспорядок, мысли блуждают и не стыкуются. Зачем я тут нахожусь? Может, мне в соседнее здание? В соседнем здании драмтеатр. Туда я потом какнибудь зайду. А сейчас именно здесь разыгрывается настоящая драма, и подполковник Шпаковский справляется со своей ролью блестяще. Главное – не мешать. Моя задача – поддержать мизансцену, и я виновато бормочу:

– Я знаю, Россия – не проходной двор. Я Россию люблю всем сердцем…

(И я говорил тогда правду! Только моя правда никому не была нужна.)

– Обращайтесь в суд. Там вам помогут, – цинично рекомендует Шпаковский.

– А может, как-нибудь по-другому решим? – намекаю я.

Но мой намёк растворяется в воздухе. Шпаковский не реагирует.

Я прожил в Москве около десяти лет, но взятки давать так и не научился. Отстал от жизни в мегаполисе. Наверное, достойных кандидатов не находилось. Не попадались достойные моей взятки. А ещё мой животный страх: ворвутся в кабинет блюстители закона, защелкнут на запястьях наручники и бросят в тёмные сырые помещения. И пропадёшь там. Я такие сюжеты по ящику видел. А я в него не то что смотрю, я этому ящику преданно служу – пособник дьявола.

И всё-таки на последние деньги я купил бутылку дорогого французского шампанского в изящной золотистой коробке. И вот выбираю, как мне кажется, удобный момент и, потупив взгляд, точно нерешительный школьник, ставлю бутылку на край заваленного бумагами стола.

– Что это? – встревоженно говорит Шпаковский.

– Французское шампанское. Очень хорошее, – спешу заверить подполковника.

– Уберите. – Шпаковский недоволен подношением. – Это для тех, у кого печень здоровая.

– А у вас, что, больная? Подполковник молча морщится.

Значит, больная. А ведь не скажешь. Я колеблюсь, потом решаюсь и ставлю импортную бутылку на пол, к шкафу. Не уносить же с собой – неприлично! Хотя в моём положении не до приличий. Я бы унёс, но Новый год на носу.

– Отметите праздник с сотрудниками, – нерешительно рекомендую я, но тут же вспоминаю: шампанское для печени вредно.

– У вас всё? – реагирует Шпаковский.

Зря я всё-таки на бутылку последние деньги потратил. Надо было в конверте ему всучить. Похоже, шампанским здесь не обойтись.

– Меня депортируют?

Почему я об этом спросил? Ему всё ясно. Всё давно решено. Но ничего лучшего мне в голову не пришло.

– Представьте – да! – хмурится подполковник.

Шпаковский немногословен. Говорит строго по делу. Это издержки кадровой службы. Спрашивай что угодно, а выход из этого кабинета один – в суд!

– Но это же на пять лет, – всем своим видом и соответствующей интонацией пытаюсь я разжалобить строгого чиновника.

– А вы бы на месяц хотели? Внесите предложение, – острит Шпаковский.

Я оцениваю шутку, даже несмотря на то, что мне не до смеха. Юмор Шпаковского искромётен, как бенгальские огни в холодную новогоднюю ночь.

Все заранее подготовленные вопросы куда-то мигом проваливаются. Память отшибает начисто. Все слова забыты, молчу как рыба. Мама часто повторяла: молчание – золото. Она, несомненно, права. Надо молчать. Помолчу. Особенно сейчас. Пауза. Тайм-аут.

– Вы – гражданин Канады, – вдруг прерывает мои грустные мысли подполковник, – более двух лет находитесь в России незаконно, без визы! Это, вообще, как объяснить?

Нет, надо немедленно что-то ответить, иначе это может далеко зайти.

Наконец на меня снисходит озарение, и я спрашиваю:

– А где ваше милосердие? У меня здесь ребёнок родился… и жена… скоро в первый класс пойдет…

– Тем хуже для неё, – замечает Шпаковский.

– Будьте снисходительны.

Что же я несу?! Прости меня, Господи. Откуда во мне эта христианская покорность, это смирение? Шпаковский такого слова, может, никогда даже и не слышал. Оказалось, ещё как слышал.

– В суд обращайтесь! Наши судьи милосердны и снисходительны, – продолжает глумиться он.

– Я в России жить хочу. Я не хочу в Канаду…

– О Канаде забудьте! – вдруг сердится Шпаковский. – Кленового сиропа здесь нет!

Что это было с кленовым сиропом? Откуда он это взял? К чему упомянул? Не думай об этом! Лучше не думать, иначе можно совсем запутаться и потеряться. С кленовым сиропом едят блины и оладьи. А берёзовый сок вкуснее и полезнее. Я когда-то давно пил настоящий берёзовый сок. Я в весеннем лесу пил берёзовый сок…

– Я пытаюсь забыть, вы сами напоминаете.

– Бросьте! В девяносто первом вы бежали, только пятки сверкали. Возвращаться и не думали, – с осуждением упрекает меня Шпаковский. – Главное было – туда! За джинсами и райской жизнью…

– В девяносто первом все уезжали. Никто не думал возвращаться, – оправдываюсь я, но мои аргументы не убедительны.

– Вы настолько наивны, полагаете, нам ничего неизвестно? – постепенно расширяет тему подполковник.

Я вздрагиваю. Меня пробирает до шнурков, которых нет. Туфли со шнурками я не ношу – неудобно, но взгляд опускаю вниз, проверяю. Всё как обычно: туфли чистые и без шнурков.

– Не понимаю, о чём вы?

– Всё вы понимаете… – лукавит Шпаковский.

– Меня без визы на работу не берут, в ЗАГСе не регистрируют… Даже таджики в лучшем положении. Их в ЗАГСе расписывают…

– Семёнов, оставьте таджиков в покое. Нам известно больше, чем вы думаете, – многозначительно ухмыляется Шпаковский.

– Всё это лирика… – Я начинаю нервничать.

– И как вы канадское гражданство получили – это тоже лирика? Или детективная проза?

Меня передергивает, как затвор автомата Калашникова (впервые услышанный в армии звук, раздающийся при передергивании затвора, мне запомнился на всю жизнь). Я чувствую болезненный спазм внизу живота. Тенезмы. Снова опускаю взгляд на туфли. Снова убеждаюсь: нет шнурков. Меня не раз спрашивали друзья и знакомые о моей эмиграции, но подполковник Федеральной миграционной службы – впервые, и от его вопросов я ощущаю большой дискомфорт. У Шпаковского на мой счёт совсем другой интерес, а именно суд и депортация. Цели у нас, надо признать, диаметрально противоположные.

– Обыкновенно получил, как все, – отвечаю.

– В том-то и дело, что не как все. В январе тысяча девятьсот девяносто первого года вы вылетели в Канаду по гостевому приглашению и попросили политическое убежище. – Шпаковский замолкает. – На каком основании? – чуть повышая тон, прибавляет он. – Вы что, академик Сахаров?