И вот однажды собрались гости, шумные, нарядные, ребенка совсем затискали: «А кто у нас тут такой хорошенький, иди на ручки. Как тебя зовут?» А мальчик вполне серьезно и говорит: «Отстань… Отстань меня зовут». «Ашотик, Ашот, что ты говоришь?» – смутился отец и обнял единственного своего сына, и прижал его к груди с болью и раскаянием.

Закончить хотелось бы советом святых отцов. Если случится в сердцах выругать ребенка, сказать ему слово тяжкое – тут же нужно взмолиться ко Господу, попросить прощения, покаяться за тяжкий грех. И при первой же возможности пойти в храм, исповедаться, попросить у Господа силы обуздывать гнев и гордыню.

И смилуется Господь, и покроет любовью Своею великой безумные слова, и останется чадо ваше невредимым.

Директор у нас свирепый. Он знает об этом. Знает и смиряется. Мы все тоже, разумеется, знаем. Знаем – и не упускаем возможности напомнить ему об этом. Напомнить с обидою, с видом оскорбленной добродетели.

Директор не оправдывается. «Я – человек грешный», – говорит с убежденностью и крестится размашисто и покаянно. А мы долго потом судачим в том смысле, что с таким свирепым директором уж непременно спасемся, непременно. Венцы заслуженные примем и в Царстве Божием угнездимся по праву. А вот спасется ли директор – вопрос. Он-то, конечно, несмотря на свирепость, жалостливый. Всех-то ему надо накормить. Бездомные к нему ходят. Кассирша ругается: «Не напасешься на вас, шалопаев, работать бы лучше шли!»

«Шалопаи» помаргивают белесыми ресницами на синих лицах и нетерпеливо переминаются. «Ну ладно, ладно», – примирительно говорит директор и велит выдать 100, или 500, или 2 тысячи рублей – в зависимости от обстоятельств. Кассирша, поджав тонкие губы, выдает. Но долго потом ворчит себе под нос «лучше бы то…», «лучше бы это…», «лучше бы зарплату нам поднял». А свирепый директор привычно парирует, что мы, мол, и так у него счастливые – сыты, одеты-обуты.

Да, это так. Трапезная у нас во внутреннем дворике построена – по самому последнему слову, со стеклопакетами, вытяжкой и микроволновкой. И обои красивые, на манер сафьяновых, чтобы уютненько было. Любит директор, чтобы непременно уютно да просторно было. Сам он большой, размах рук у него будь здоров, вот и любит простор.

И мы, конечно, рады. Здание у нас новое, светлое, с чудесными интерьерами, мебелью по индивидуальным заказам.

Кухня, опять же, обеды. Только вот кухарка… Она ничего, чистоплотная, ответственная. Но масло дешевое покупает. И сардельки. Долго не работала, бедствовала, вот и привыкла экономить.

Стали роптать. Стали угрызать кухарку. А она безответная, только улыбается – защита у нее такая что ли? Все время улыбается.

Директор хоть и свирепый, а недоумевает: «Чем вам Варвара не угодила?» – и руку большую и теплую ей на загривок кладет – есть у него такая привычка. Варвара враз хорошеет, залившись румянцем. Млеет под директорским крылышком. А когда спохватывается и уходит на кухню, оставив после себя вкусный запах жареного лука, мы жалуемся на Варварину прижимистость и дешевые сардельки.

«Вот прикрою кухню совсем, будете тогда знать», – говорит директор беззлобно. Но перемещает со временем Варвару в торговый зал. А на ее место буквально врывается новая кухарка – беженка из Донецка. Это вихрь. Ну, о беженцах следует либо хорошо говорить, либо никак, потому описывать ее я здесь не берусь, а только скажу, что ее мы тоже сожрали.

Тут уж директор нас совсем не понял. Да и как понять: дончанка та – бабенка сбитенькая, крепкая, ноги у нее литые, глаз хитрый, огнем горит. Кастрюлями гремит энергично, а как поступь директорскую заслышит – «Царю Небесный…» громко затягивает.

Но тут уж жена директорова не стерпела. Исчезла из кухни дончанка.

Третья (и последняя) кухарка была безупречна. Готовила изумительно. Стол сервировала с большим тщанием. И – никаких сарделек, только свежеприготовленное мясо красных сортов. Но характер!..

Это, наверное, как с замужеством: первый муж, говорят в народе, от Бога дается, второй – от людей, а третий – от диавола.

Вкусная та еда столь обильно была приправлена злобными инсинуациями на отсутствующих товарищей по работе, что мы не стерпели. Ну конечно. «Лучше кусок сухого хлеба, и с ним мир, нежели дом, полный заколотого скота, с раздором» (17:1) – сказано в Книге притч.

В корзину с картошкой была подброшена глумливая записка, скорее, рисунок, очень выразительный. Авторство установили быстро, да он и не отпирался. Кухарка дико обиделась. Не вышла на работу. И все. Стало прямо по слову святых отцов: «…кусок сухого хлеба, и с ним – мир». И никаких заколотых скотов.

Стих звон посуды на кухне, перестали просачиваться в библиотеку аппетитные запахи. Пусто и холодно стало в трапезной.

Обедая из домашних баночек, с грустью вспоминали мы блюда, которые особенно удавались Варваре. Предавались приятным воспоминаниям. Анализировали. Каялись. И по всему выходило, что лучшей была Варвара. Она и бомжей больше всех жалела. Миловала. Знала их поименно и накормить получше старалась.

Директор же наш еще и бомжей подкармливал. Приходили они в обеденное время, звонили в узорчатую калитку, что ведет во внутренний дворик, сообщали, сколько их сегодня, и кухарка на подносе выносила еду – такие себе запорожцы. Это в Украине так называли тех, кто не приглашен на свадьбу, но кому выносят выпить-закусить за порог.

Выпить, конечно, нет, но еду выносили регулярно, даже и сам директор не гнушался. Возьмет, бывало, поднос и несет, смешно семеня длинными ногами, чтобы чай не разлить.

А бомжи уж сидят в тени под деревом в общем дворе, смотрят жадно, как голодные галчата. (Это образ такой литературный, в большой степени отвлеченный, – ну кто теперь из нас, горожан, знает, как выглядят галчата?)

И лечил бомжей, что охотно прибивались к нему. И пристраивал куда-нибудь в монастыри, унижаясь перед начальством и обещая кормить-поить своих подопечных. И хоронил их, если надо.

А еще, одевшись представительно, ходил в присутственные места, к власть предержащим – просить, чтобы помогли организовать ночлежку. «Зима же впереди, они ж погибнут все!.. У меня там такие ребята, жалко же их! Один – поэт, другой – отличник, с медалью школу закончил. Все – сироты! У них мошенники квартиры отжали, вот они и оказались на улице. А один кредит в банке взял, да бизнес у него прогорел, на улице парень оказался – хороший парень!..» И заглядывал, заглядывал в сухие чиновничьи глаза.

А свирепость? Ну да, есть несколько слов, которые моментально выводят его из равновесия. Сталин, например. Подонок и душегуб. А его нынче чуть ли не в герои – войну, мол, выиграл. Вот тут уж директор буквально взвивается. Криком кричит. И с цифрами и фактами пытается доказать, что не может быть национальным героем субъект, вырезавший цвет нации, весь генофонд огромной страны. И долго, долго бушует, даже и с «картинками». И за сердце хватается.

Или вот еще не любит, когда хвалят его. День рождения. Народищу полон зал. Стол сервирован с размахом. Выбор блюд и спиртного неописуемый. Первый тост, второй. Ну, третий. Он уже морщится и глаза в сторону недовольно скашивает. А потом срывается. И тогда уж гости, так неосмотрительно проливавшие елей, узнаю́т его совершенно с новой стороны. Говорят, в последний раз и посуда со стола летела. Мы-то, тертые калачи, исчезаем при первых же признаках грозы.

А потом наступает пора покаяния. Для нас блаженная. И очень уж трудно тут не воспользоваться моментом, не принять вид оскорбленной добродетели…

Ранняя осень. Окна открыты. Слышу со двора нежно-переливчатое «гули-гули-гули…». Свешиваюсь из окна второго этажа. А это директор, – как всегда, в крахмально-свежей рубашке и безупречной обуви, – подманивает воробьишек. Они прилетели виноград клевать, да испуганной стайкой шарахнулись при его появлении. «Гули-гули-гули», – воркует директор, а потом все еще полным нежности голосом велит дворнику снять весь виноград и забросить его на крышу трапезной. «Птички будут прилетать сюда и кушать виноград», – говорит он, и лицо его так и светится счастьем.