Пан Агалинский тоже отпил грога и усмехнулся своим бахусовым вос­поминаниям.

— Когда-то я читал труды Андрея Белоблоцкого, ученого шляхтича и поэта, которого позвал в Москву Симеон Полоцкий — образовывать тамош­ний люд, не знакомый ни со стихосложением, ни с современным любомудри­ем, — вмешался ментор-Лёдник. — Естественно, меня тогда в первую очередь интересовал трактат «Великая и удивительнейшая наука Богом просвещен­ного учителя Раймонда Луллия». Луллий — вот кто легко варил золото, как хозяйка тыквенную кашу. Но прочитал я и «Пентатеугум, или пять книг кратких о четырех вещах последних, о суете и жизни человека». Там слышит­ся наш белорусский язык, а в основе — произведения немецких поэтов.

Горе гладким лицам женским, душам, сердцам, надеждам,

Что гордятся, как хвост павлина, соблазнением мужей.

Голубые глаза панны Богинской блестели, как два сапфира, очищенные алхимиком до небесной прозрачной синевы.

— Укоряете дам за то, что из-за них проливается кровь? Горюете о заклю­ченной пани Саломее? А рассказывали вам о судьбе несчастной графини Бельведерской? Она наскучила своему мужу, того подбила любовница — и граф обвинил несчастную женщину в измене, и она уже лет семь сидит под замком. Ей не позволяют видеть детей, окружили самыми грубыми слугами. Все знают, что графиня ни в чем не виновата, все видят, как ее муж живет с другими, но никто помочь и не может, и не пробует. А несчастная Гальшка Острожская! — на щеках Полонейки горели пятна. — Она осталась богатой наследницей, за нее ссорились женихи. Обвенчалась по любви с Дмитрием Сангушкой — их догнали, Сангушку на ее глазах убили. А потом несчаст­ную девушку просто похищали друг у друга, пока назначенный королем жених, старый и корыстный, не взял приступом монастырь, где она скры­валась с матерью, насильно на ней женился. А когда бедняга не захотела проявить к нежеланному мужу любви — просто запер ее на восемнадцать лет в покоях своего замка и даже слугам разговаривать с ней запретил. И дядька панны, великий гетман Константин Острожский не помог. А что его мость князь Героним Радзивилл со своими женами творил! Терезу Сапегу отец еле вызволил, Магдалена Чапская сама к матери сбежала, Анжелику Менчинскую брат, рискуя жизнью, выкрал. У бесправных созданий свои средства про­тивления, панове. Я в совершенстве умею притворяться, льстить, интриго­вать, — Богинская невесело усмехнулась. — Я буду очень хорошей женой. Думаете, я не знаю, что меня ждет на родине? Я такой же «приз», как несчаст­ная Гальшка. Того, кто ухватит меня «не по рангу», ждет самая жалкая доля.

Прантиш и Американец помрачнели, как осенний день.

— А мой жених. — панна Богинская тоскливо смотрела, как восста­ют и рушатся в камине огненные башни. — Могу надеяться только, что он не будет слишком жестоким. И не очень хитрым. И возвращаться сейчас. После всего пережитого. — Богинская даже простонала сквозь зубы. — А путешествие — кто знает, что я была в этом путешествии? По оглашенной версии — я в Гутовском монастыре бернардинок, кстати, там же, где пани Саломея Лёдник. Там и правда сидит сейчас панна Полонея Богинская, грехи отмаливает. Только темноглазая и тихая, как молоко в кружке.

Доктор при упоминании о жене закрыл, как от боли, глаза.

— Неужто ваша мость послала вместо себя в монастырь ту вашу каме­ристку, как ее, Ганульку? — притворно безразлично промолвил Прантиш, у которого даже сердце зашлось от безнадежности, гнева и тоски.

— Именно! — жестоко усмехнулась Полонейка. — Она же так влюбилась в вашу мость, пан Вырвич. Бредила вами. Едва до нервной горячки себя не дове­ла. Отказалась, между прочим, от выгодного замужества — одному юристу она было понравилась. А я бы дала стоящее ее положению приданое. Но для вас, пан Вырвич, моя бедная Ганулька — слишком мелкая пташка, не так ли?

Прантиш отвел взгляд. Он и вправду не обращал особенного внимания на прислугу княжны Богинской — хоть и шляхтянка, и милая, и тихая. Но — кто же нагибается, чтобы сорвать маргаритку у куста роз, когда вот она перед глазами — прекрасная, яркая роза, пусть и колючая.

— Вот вас, пан Лёдник, ученый муж, отважный воин, могучий маг, что больше всего возмущает: что леди Кларенс такая нераскаявшаяся грешница была или что выбирала, решала, вынуждала — она, женщина, смелая, краси­вая и независимая? Взяла вас, как игрушку, попользовалась — и отправила с соответствующей платой, — Полонейка вызывающе ждала ответа.

Лёдник помолчал, глядя на огонь, тени скакали по его худому лицу. За стенами билось ледяное сердце бури, иней покрыл стекла, а это значит, кто-то из несчастных бездомных в эту ночь замерзнет и отправится в свой большой вечный дом. Врать, прикидываться, казаться лучшим, чем на самом деле, — зачем, если буря сметет все, а Бог видит всех?

— Не буду притворяться святым, — с трудом проговорил Лёдник. — И открещиваться не стану. Мне было с ней хорошо. С одной из самых красивых, страстных, необычных, опасных женщин, которые случались на моем пути. Наверное, я бы мог что-то придумать, чтобы не согрешить, не изменить своей любимой, оставшейся дома, в плену. Но не стал. И. мне было хорошо. Фан-тас-ти-чес-ки. А осознание, что адские страдания, рас­каяние — все будет, но — потом, еще прибавляло остроты ощущениям. Вы что думаете, я целовал ее и думал о Саломее? — бывший алхимик сухо рассмеялся. — Я же. нормальный мужчина, со всем набором животных инстинктов. И вот когда я узнал, что леди мертва. Знаете, я почувствовал облегчение. Будто грех мой стал мизерней, искупился. — Лёдник на минуту закрыл лицо ладонями со следами «томашовских объятий». — Человек легко договаривается сам с собою, чтобы иметь силы жить дальше. И я буду жить. Сколько получится.

— Твоя правда, Бутрим, — тихо сказал Прантиш, чувствовавший уди­вительную легкость во всем теле и неудержимое желание высказать, что на душе. — Вот ты покровительствуешь мне, как сыну. Но ведь если бы не каприз пана Богинского, выплатившего твой долг, ты мог и дальше оставать­ся моим бесправным слугой. Ты думаешь, я так легко отпустил бы тебя на волю? — Вырвич тоже горько рассмеялся. — Мне очень нравилось, что у меня, неимущего шляхтича, у которого даже коня не было, появился собствен­ный доктор, раб, с коим я могу сделать все что хочу, — хоть он более образо­ван и сильнее меня. И я убеждал себя, что я же о тебе забочусь, я — хороший хозяин. Возможно, однажды я ударил бы тебя. И ты бы стерпел. А потом. Я не знаю, как сложилась бы твоя и моя судьба, Бутрим.

Ветер скулил за окном, как потенциальный висельник, но настолько неу­дачливый, что даже не может найти удобное место, чтобы повеситься. Щеки горели, будто от лихорадки. А сознание меркло.

— Вот жуки эти ангельцы, — проворчал пан Агалинский. — Они раз­бавляют чай молоком, молоко — водой, ром — чаем, а страсть — длинными разговорами. Нет ничего хуже разговоров, в которых тонут настоящие цели и мужество поступков.

Вырвич заметил, что лицо пана Гервасия болезненно горит, а в глазах нездоровый стеклянный блеск.

— Договориться с собой легко. В несвижском кадетском корпусе был обычай — если во время конной муштры кто-то из нас по неловкости своей сваливался с коня, должен был отдать машталеру все, что на нем есть. Одежду, обувь, то, что в карманах. Только фамильное оружие можно было оставить. У нас, альбанцев, не принято было хитрить, и все делали, как договорено.

И вот однажды с коня упал я. Не потому, что плохой всадник, — а потому, что ночью загуляли, да так, что голова была как бочка с квашеной капустой. И вот потащился я на конюшню. Раздеваюсь. Ничего не жаль — а вот пояса жаль. Потому, что пояс этот счастливый — не тканый, а кожаный, широкий, с серебряной бляхой. Я с ним всегда и в карты выиграю, и девицу уговорю. И так мне стало жаль этого пояса — будто бы удачу свою отдать, — что я его припрятал. Сунул за балку, когда никто не видел. А вечером за ним вернулся. Что мне был тот ремень? Я мог купить воз таких ремней! Но соблазнился. Испугался, что удача отвернется. И правда, отвернулась. Меня подстерегли товарищи, когда за балками шарил. Стыда набрался. Ну как было объя­снить, что не ради серебряной бляхи правила нарушил? Тогда каждый из кадетов-альбанцев в наказание должен был стегануть меня тем ремнем по спине. Назавтра встать не мог. Но усвоил: шляхтич не должен дорожить ничем, кроме чести! Как только привязался к какой-нибудь вещи, нужно от нее избавляться!