Ангелец пошептался с доктором и исчез. Лёдник возвратился с физионо­мией будто бы спокойной. Но Прантиш научился угадывать, что на дне этого профессорского спокойствия скрывается. И увидел, что на этот раз случи­лось нечто нешуточное.

Доктор влетел в номер, как черный вихрь, студиозус едва за ним успел. Пан Агалинский даже зевать прекратил.

— Зовите панну Богинскую! Срочно отъезжаем!

— А что такое, доктор? — заспанно поинтересовался Американец, трогая свежий «фонарь» под глазом, который остался на память от лорда Кавендиша. Лёдник провел рукой по лицу.

— Леди Кларенс убили. Хозяин предупредил, нас ищут. Главным образом, конечно, меня.

Беда за бедою ходит с колядою. Прантиш ошеломленно пытался понять, не шутит ли учитель. А тот нервно бросал вещи в дорожный сундук, а потом — вот неожиданность! — осторожно взял в руки подарок Пандоры, турецкую саблю, к которой до сих пор так и не прикоснулся, достал из ножен, тоскливо посмотрел, вложил в ножны — и решительно прицепил к поясу.

Вот тут Прантиш и поверил, что леди Кларенс действительно нет!

— Держу пари на свой любимый парижский роброн серебряной парчи, что из дворца леди Кларенс исчезли и заветные клейноды! — лениво про­тянула панна Богинская, передоверившая упаковывать свой багаж отельной прислуге. — Ее мость леди слишком легкомысленно относилась к полити­ческим интригам. Если ввязываешься в борьбу за трон — нужно, чтобы из каждого кубка три раза до тебя отпивали слуги, — наставительно говорила панна. — Те, кто хотел вывести леди из игры, все сделали мудро. Клейноды никто, кроме нее, не читал, они исчезли, владелица умерла, а вместо того чтобы сразу начать интригу, коротала время в компании одного чужестран­ного врача, на которого очень удобно повесить убийство. — Богинская шаловливо посмотрела на смятенного Лёдника, складывающего бутылочки с лекарствами в чемоданчик. — Ну, надеюсь, по крайней мере, перед смер­тью леди провела время в усладах. Не так ли, пан Лёдник? Вам же лучше знать!

От такого цинизма даже Прантишу сделалось неприятно. Доктор раздра­женно выпрямился и пронзил взглядом нахальную паненку:

— Я не обсуждаю ни свою, ни чужую частную жизнь. И вам не советую.

— Да не влюбился ли ваша мость в ту холодную, как кусок льда, и чув­ственную не более полена англичанку? — Полонейка преувеличенно наивно хлопнула ресницами. Доктор прищурил глаза.

— Боюсь, что я, по происхождению простой мещанин, не могу доду­маться до вашего понимания слова «люблю». Как-то оно в ваших маг­натских кругах странно трактуется. Но заверяю вашу мость, что у меня нет никаких оснований для сравнения ее мости леди Кларенс со льдом и поленом.

Богинская немного покраснела и многозначительно покивала головой, а пан Агалинский добавил своего яда, со злобой бросив:

— Что-то все твои любовницы, доктор, недолго живут.

Лёдник промолчал, стиснув зубы, однако так швырнул последний пузы­рек в чемодан, что тот разбился, и комнату заполнил резкий запах болота.

Прощай, Вавилондон, придется ли еще встретиться.

Они гнали лошадей сквозь холодный ветер и мрак, несмотря на усталость и разочарование, и Вырвичу казалось, что с того времени, когда в кабинет профессора Виленской академии пана Лёдника ввалились пьяные шляхтичи с завещанием великого гетмана, прошли не месяцы, а годы. Как будто они добывали Святой Грааль в заколдованной стране феи Морганы.

Огонь в камине Дуврского отеля возводил и сразу же рушил готические храмы, за окнами свистел ветер, в кубках остывал грог, который не полени­лась собственноручно приготовить одна благородная княжна, и казалось, что кроме этого сумрачного, но уютного помещения, где любя, ненавидя и терпя друг друга, молчала четверка, нет ничего.

Панна Полонея все время незаметно расправляла кружева на своем пла­тье — будто хотела убедиться, что наконец приняла обычный облик дамы. В ее парике парили голубые птички. Прантиш не сводил глаз — за время их странствия панна немного похудела, но носик был вздернут так же задорно, нижняя губка мило выдавалась вперед. Полжизни отдал бы за то, чтобы поце­ловать эти уста — без угрозы, что тебя пырнут кинжальчиком, напоят ядови­тым вином или посмеются над доверчивым студиозусом. Вот пан Гервасий Агалинский, «жених» самозваный, не переживает — подкручивает усы да напевает себе под нос об увядшей розе и разбитом сердце рыцаря. Лёдник молчит, уткнувшись в какую-то чрезвычайно редкую и скучную книгу, приоб­ретенную в Лондоне, но иногда забывает перелистывать страницы — смотрит отсутствующим взглядом, думает о чем-то своем, тоскливом. Ничего, вот-вот придет из Гданьска судно, там доктору с его морской болезнью будет не до философских рассуждений.

Только бы буря улеглась.

— Что вы будете делать после возвращения, пан Вырвич? — лениво спро­сила Полонейка, любуясь отшлифованными коготками. — Может, на военную службу пойдете?

— Сначала получу диплом доктора вольных наук, — упрямо ответил Прантиш. — А там видно будет.

— Что ж, у моего будущего мужа, князя Паца, найдется место для еще одного поэта, — несносно спесивым тоном промолвила панна Богинская. — А если вы пойдете дальше по медицинской части, могу предложить вам место нашего придворного лекаря.

Вырвич почувствовал, как кровь прилила к лицу.

— Не думаю, что пойду на службу к вашему мужу.

Пан Агалинский прекратил напевать и оскалился, почуяв начало ссоры.

— А я бы к вам, пан Вырвич, лечиться не пошел. Доктор должен быть, вон как этот ваш бывший слуга, серьезный, мрачный, страшный. Хорошие лекарства — горькие и мерзкие на вкус.

Панна Богинская манерно захохотала.

— Да, пан Прантиш слишком куртуазный для науки.

— А вы уверены, наияснейшая панна, что его мость князь Пац на вас женится? — холодно спросил Вырвич, у которого от гнева даже уши заложи­ло. — Особенно после вашего авантюрного путешествия. Из коего вы при­везете вместо чудо-оружия хрустальный череп. И будут паны-магнаты один в другого пускать солнечные зайчики.

Полонея злобно прикусила губу.

— У моего пана брата и обычного оружия хватит, чтобы заткнуть рты нахалам!

Прантиш не собирался отступать — откуда-то взялась смелость высказать все, что горьким осадком лежало на дне души:

— Коварно лишили свободы пани Саломею Лёдник и думаете, что вам все даже на том свете будет прощено? Вы, панна, очень напоминаете мне еще одну очаровательную панну — Ядвигу Струтинскую.

— Не ту ли, из-за которой на браславском соймике порезались-подрались? — заинтересовался Американец. Прантиш криво усмехнулся.

— Ее. Староста Опсовский Ян Техановецкий добился руки очарова­тельной панны Ядвиги, а ее отец не дал за ней обещанных ста тысяч золотых. Пан Техановецкий потребовал развода из-за неприличного поведения жены. А когда во время соймика шел на площадь с братом, тесть увидел его и приказал стрелять из окон. Пана Техановецкого ранили, а брата его так и вовсе убили. И какая же резня началась! Дом Струтинского взяли приступом. Живых и мертвых загрузили на возы да повезли в Вильню. Мертвых — предъявлять, живых — судить. Но за Струтинского были Чарторыйские, поэтому Техановецкие дело проиграли. А в той резне моего дядьку убили, который деньги на мое образование давал, да и потом обещал поддерживать. И какая, скажите, разница, был он на стороне Техановецких или Струтинских? А пани и сейчас на балах красуется.

Прантиш отхлебнул душистого напитка и поставил кружку из синего стекла на стол с ножками в виде грифонов. Голова приятно кружилась.

— Погибнуть в бою за своего сюзерена — это долг шляхтича! — нази­дательно сказал пан Агалинский. — И нечего укорять прекрасных дам за то, что они пользуются чем Господь их наделил для нашей радости и погибели. Пил и буду пить из туфелек прекрасных дам, наших галантных убийц! Вот однажды в Несвиже на Масленицу мы выпили из сапога пана Кароля за его фортуну — и пусть его мость пан Кароль всю шкуру с меня заслуженно спу­стит за непочтительность, но из туфельки. из маленькой, расшитой золотом туфельки пить намного приятней!