Полонейка, Американец да и Прантиш поглядывали на кирпичное строе­ние, как влюбленный на закрытые ставни красавицы.

Оставалось в очередной раз помянуть недобрым словом лондонских воров.

Если бы не те воры — уверенней чувствовали бы себя литвины среди мраморных колонн, украшавших прихожую шикарного дворца владелицы кирпичной винокурни около монастыря тамплиеров. Как-то не верилось, что особа, живущая в таком дворце, имеет интерес к неприметному стро­ению в Кларкенуэлле. Имя владелицы — леди Кларенс — ничего не гово­рило.

Сама леди, однако же, к гостям не вышла — ничего удивительного. Гости приехали без особенного шика, торгуются за какие-то небольшие деньги. Панна Богинская стояла, горделиво задрав нос, — несомненно представляла, как бы могла подъехать сюда на шестерке породистых коней в карете с гербом, с лакеями и казаками на запятках, с герольдом, который объявляет приезд. И вышла бы, ступая на бархатную подушечку, положен­ную под ступеньку кареты, в необъятном роброне с фижмами, усыпанная диамантами, в прическе высотою с купол собора святого Павла. Вот тогда бы гордячка из этого дворца почувствовала свое место! У Богинских и не такие дворцы есть!

А Прантиш крутил головой, рассматривая картины-статуи-фарфор-серебро, и не мог избавиться от ощущения, что за ними внимательно наблюдают чьи-то глаза, изучают, как букашек.

— Леди спрашивает, зачем уважаемым господам из Альбарутении стро­ение в Кларкенуэлле?

Важный дворецкий с обвислыми щеками хорошо разговаривал на фран­цузском, которым в компании более-менее владели все, поэтому пан Гервасий с удовольствием отодвинул доктора в сторону и взял на себя переговоры, пусть и заочные, с благородной личностью.

— Пусть ее милость леди Кларенс не сомневается, что ее бывшее иму­щество будет использоваться в самых приличных целях. Мы. мы устроим там склад самых лучших вин!

Прантиш едва сдержался, чтобы не захохотать. Американец мог бы при­думать и более изящную версию. Что в голове, то и на языке.

Дворецкий вернулся с еще более надменной физиономией и сообщил, что леди Кларенс на таких условиях продавать не желает. Тут же выскочила вперед Полонейка в обличье Бжестовского.

— Пусть ясновельможная пани простит, но, быть может, она согласится продать то строение мне? Я использую его в самых христианских целях: соз­дам приют для бедных и госпиталь. Вот и доктор с нами, известный на всю Европу профессор, сэр Лёдник, который поможет создать самое лучшее меди­цинское обслуживание обделенных судьбой несчастных. Так как он именно этим и занимается во славу Господа!

Слова пана Бжестовского текли, как жидкий мед. Ай да молодчинка Полонея — правильно рассчитала: если леди такая святоша, что содержит сектантов-миссионеров, естественно, идея с вином ее возмутила. А помощь бедным — самое то!

Но дворецкий вернулся от невидимой леди с тем же отрицательным отве­том. Золоченые гипсовые амурчики по стенам помещения самым непри­стойным образом насмехались над неудачными покупателями и целились в них из маленьких луков, будто тем до кучи не хватало пылкой любви.

— Передайте леди, — загремел Лёдник, которому надоел этот марлезонский балет, — что лично меня интересует таинственная история упомянутого строения и я имею к нему научный интерес. И привык все свои эксперименты доводить до логического завершения. Поэтому пусть леди назовет любую цену.

Компаньоны посмотрели на Лёдника, как на умалишенного, — панна Полонея даже, кажется, готова была обойтись с ним, как с лакеем, опрокинув­шим на ее платье чашку кофе. Почти разоблачить их намерения!

На этот раз дворецкий задержался дольше, принесенный им ответ всех удивил: леди согласилась продать винокурню доктору Лёднику, имея в виду его научный интерес. Условия — тысяча фунтов, принести лично послезавтра утром.

Лёдник церемонно поклонился, оборвал Прантиша, который намеревался было немного поторговаться, по всем светским правилам поблагодарил леди Кларенс и вывел компанию из дворца.

На берегу Темзы с видом на новенький Вестминстерский мост, чудо инженерной мысли, прошел небольшой стратегический совет.

— Если бы не случай у отеля — я бы тысячу фунтов из одного сундука зачерпнул! — раздраженно сказал пан Гервасий. Полонейка вздохнула, раз­глаживая запятнанный и помятый рукав недавно шикарного камзола:

— Сейчас в Лондоне есть несколько известных персон из Польши и Литвы, но ведь идти, представляться, все рассказывать, объяснять, что мы здесь делаем. А я в таком виде.

— Исключено! — отрезал пан Агалинский. — Лучше бы меня послуша­лись. Да я в одиночку тот дом приступом возьму! Квакеров саблей покрошу, и подземелья наши.

— В тех подземельях может ничего не быть, васпан, — напряженно преду­предил Лёдник. Пан Гервасий внимательно посмотрел на профессора:

— Я свое слово сдержу, не волнуйся. Твое дело — привести меня в пещеру.

— Нас, пан Агалинский, нас! — мило оскалилась Полонейка. Изящная такая, хорошенькая. Но Вырвич чувствовал, что на пути к цели она будет, пожалуй, более опасной, чем Американец. Тот со скрытой насмешкой покло­нился:

— Конечно, дорогая моя невеста, у нас же все должно быть общим!

Где-то зазвенели колокола — и сразу им отозвались другие. Лондонские храмы заполняли город величественными звуками со всех сторон, казалось, даже туман рассеялся.

— Пойдем к моему бывшему однокурснику Роджеру, — решительно зая­вил Лёдник. — Он сделал хорошую карьеру, среди клиентов — сплошь гер­цоги. Опять же — в Королевском научном обществе не последний человек. Тысяча фунтов — деньги немалые, но для него возможные. Когда-то я помог ему в начале его карьеры, подбросил пару идеек. Тогда Роджер обещал, что век не забудет моей услуги. Вот и посмотрим.

Они ехали в нанятом фаэтоне, навес не спасал от влажных микроскопи­ческих капель, что липли к лицу, как паутина.

Чумазый мальчик, тащивший корзину с углем, заметил рыжего усатого чужестранца, который, сидя в экипаже, до отвращения важно поглядывал по сторонам. Мальчик с вызовом свистнул и показал усатому джентльмену кулак, а когда тот угрожающе оскалился и выкрикнул непонятное «Зарублю!», еще и швырнул вслед ему кусок угля.

— Когда я был здесь в молодости, — спокойно ответил Лёдник на брань пана Гервасия, возмущенного наглостью здешнего простого люда, — на улице вообще нельзя было показаться в придворном убранстве. Сразу забра­сывали грязью. Даже короля и королевскую семью встречали оскорблениями. На статуе королевы Анны у собора святого Павла уличные мальчишки прак­тиковались в швырянии камней. Не думаю, что с того времени здесь полю­били аристократов. Кстати, самая популярная пьеса, которую разыгрывают в домашних театрах сами аристократы, — это «Опера нищих». Графья да баро­ны с удовольствием переодеваются в лохмотья, употребляют грубые слова и осваивают дурные манеры. Парадокс, панове!

Вырвич, с одной стороны, был злорадно удовлетворен — а вот вам, магнатики, не всюду перед вами раскланиваются, с другой стороны — он же сам шляхтич, неужели здесь какой-то носильщик или угольщик будет с ним спо­рить, кому первому пройти в дверь?

Ученого пана, к которому они приехали, уличные мальчишки точно могли забросать грязью — за одни перстни с диамантами. Неудивительно, что пан заставил их ждать в гостиной, прибирался, видимо, в лучшее. Неужели так хочет хорошо выглядеть перед коллегой и другом молодости?

Однако на вытянутом лице пана — морщинистый лоб, длинный кривова­тый нос, светлые запавшие глаза — застыла только брезгливая насторожен­ность. Значит, наряжался, чтобы унизить гостя, а себе придать важности.

Искренних объятий с похлопыванием по спине с бывшим однокурсником не случилось. Зато мистер Роджер говорил на хорошем немецком — видимо, привык в Пражском университете.

— Добрый день, герр Балтромеус. По какому случаю — лекции, консуль­тации или, быть может, на постоянную работу?

И по всему видно, что пану менее всего хотелось, чтобы приятель здесь задержался.