Офонас пишет в темнице Смоленска:

«...и познася со многыми индеяны, и сказах им веру свою, что есми не бесерменин, исаядениени есмь, християнин, а имя ми Офонасей, а бесерменьское имя Исуф. И они же не учали ся от меня крыти ни о чём, ни о естве, ни о торговле, ни о маназу, ни о иных вещех, ни жон своих не учали крыти.

Да о вере же о их распытах всё...»

Офонасу по-прежнему не хватало слов для писания; не тех слов, какими говорят, а письменных слов, какими возможно писать на бумаге. И он сбирал все ведомые ему письменные слова, будто бы в один-единый пучок травяной с цветками редкими, и скупо складывал все эти слова — по цветку, по стебельку — на бумагу — писаными рядами, рядками. Что-то вспоминалось худо, путалось в памяти; слоги, звуки в словах перепутывались, перескакивали. Вот и пятикратное моление, положенное по вере пророка Мухаммада, то самое — салят или намаз, преобразилось в памяти смутной в слово «маназ»...

А в памяти живо кружились плясками дивными истомными слова рассказов ему, Офонасу. Великий хундустанский бог Вишну являлся в обличье прекрасноликого Рамы; затем внезапно вновь преображался, превращался в Кришну чудесного. И девицы, и юные жёны бросали домы свои и бежали к нему для танцев и песен в его честь. И он ступал легко, и плясал, и на флейте играл, и был предводителем юных жён и девиц. И чтобы удовлетворить их всех, он раздваивался, и вот уже два Кришны; а вот уже и трое их, и четверо... И каждый из них держал в своих объятиях красавицу...

Тысячи слов налетали на Офонаса, птичьими стаями вылетали из памяти его; рисовали ему, глазам его, картины живые, колеблющиеся... И чьи были слова? То ли неведомого Мирзы Русвы, пришедшие к Офонасу через Микаила, сына правителя Рас-Таннура; то ли Хусейна Али, великого разбойника Мубарака; то ли Дарии-биби, разумницы-певицы...

И Шива, грозный бог, хозяин зверей и птиц, кружился грозно в пляске священной; и пляской своей грозный Шива кружил Вселенную, кружил созвездия, планеты и звёзды, и солнце, и луну, и Землю кружил. И вместе с Землёю кружились три огромных зверя добрых, три слона, на спинах которых держалась огромная черепаха. И на панцире этой черепахи твёрдо держалась Земля... И вдруг и вмиг преображался величайший Шива в отшельника, погруженного в созерцание глубокое... И тотчас принимал новое преображение и являлся в изображении мужского тайного уда огромного...

Множество слов кружилось. Офонасу голоса разные говорили, рассказывали одно и то же разными словами. И ему вдруг начинало казаться, будто он говорит об одном и том же самыми разными словами и в понятиях разных, да и вовсе по-разному... Он вновь и вновь припоминал суть хундустанской веры... Что она была? Почитание Вишну, Шивы, Кришны, Рамы... Почитание коровы, змеи, лотоса и священной реки Ганг... И ежели ты ничего этого не чтишь, вступает в силу свою закон кармы — воздаяния за твои дела в жизни земной. Потому что хундустанцы верят в сансару — перевоплощение. И если ты не чтил Шиву, не поклонялся Вишну, тогда гляди! Помрёшь и родишься для новой жизни в обличье насекомого, птицы или зверя, а то и презренного человека...

Слова письменные убегали, увёртывались, не давались на бумагу...

«Расспрашивал я их о вере их, и они говорили мне: веруем в Атмана, а то Ману. А кумиры, говорят, и есть Ману и весь род его...»

Атман — душа всего сущего. Ману — первочеловек. Буты — кумиры, идолы резные... А были очень дивные идолы — голые девы в браслетах изгибались, будто в пляске, а бока крутые, а груди — чашками... Пляска трёхликого божества — кружение Вселенной, основа всего сущего — пляска... Брахма, Вишну, Шива... Слова ручнели, прибегали, просились на бумагу, летели птицами... Но вдруг являлась грозным страшным видением нагая женщина, простодушная и несчастная жена Лал Сингха. Она брала в свой страшный полон бедные глаза Офонаса и заполняла их собою, страшным видом своим. Голова её была разрублена надвое, и две половины лица уже не совпадали, набухали кровью. А каждая половина её лица улыбалась грозно и страшно... И Офонас вспоминал внезапным озарением: это богиня Кали, страшная, грозная Кали, смертоубийственная Кали, жаждущая крови и битвы... И в смоленской темнице он прикрывал свои глаза ладонями плотно, почти вдавливая пальцы...

Исчезала страшная грозная Кали. Но вместе с ней исчезали все потребные для описания хундустанских богов письменные слова. Они прочь летели птицами, галками, воронами и воробьями... Офонасу явственно чудилось, будто сидит в горнице, в доме Петряя. Что-то Петряй толкует ему, или жучит, бранит, тазает за что-то Офонаса, Офоньку. И Настя тут же, стоит против лавки, на коей Петряй расселся, а сама, бедная, голову опустила в сороке. И вдруг закричала Петряева жонка Марфа:

   — Ох ты, воришка неедный! Ох ты, срамник!..

Офонас и Настя знают оба, на кого Марфа раскричалась. Но первой срывается Настя, всегда тихая, кроткая, она теперь летит грозной птицей в дверь. И Офонас невольно кидается за нею и сам не ведает ещё: то ли помочь ей хочет, то ли удержать хочет её... Не ведает... А в другой горнице Ондрюша, поднявшись на цыпочки, сгребает со стола хлебные крошки. Это на него кричит Марфа. А Настя налетает на неё, грозная, будто неведомая страшная богиня, враз народившаяся из простодушной жонки. Настя «блядью» честит Марфу. В голос честит. Настя подымает на Марфу руку в белом рукаве бабьей своей рубахи, тонкую руку... И Марфа подаётся назад, отступает от Ондрюши... Офонас это видит, но Петряй входит после и только бранит обеих жонок за их шумление... И зовёт Офоньку за собой, потому что ещё не все поносные слова высказал ему... И Офонас покорный идёт, но на ходу оглядывается на Настю и обменивается, меняется с ней улыбками победными и весёлыми... И ничего весёлого-то не случилось. Но покамест Петряй тазает его, Офонас тишком поглядывает в окошко и видит, как на дворе бегает Ондрюша, рассыпает крошки птицам, и птицы слетаются к нему — галки, вороны, воробьи... И Настя подходит к нему, берёт из его ребяческой горсточки хлебные крошки и тоже разбрасывает, бросает птицам... Будто Петряй обеднеет без этих нескольких горстей крошек хлебных!.. Белый рукав Насти подымается на воздух, взлетает, лёгкий на светлом воздухе ранней осени, вверх, к листве осенней, красно-жёлтой... И на один лишь миг Офонасу чудится, будто не в жизни он, а в сказке, и прекрасная красавица машет рукавом кисейным, сказочная, и вылетают из её рукава птицы, машут лёгкими крылами, весенние птицы, щебечут они, поют... Ондрюша бежит по двору...

А птицы-слова улетели вовсе, не хотят ручнеть, не желают на бумагу сажаться...

Мубарак — Хусейн Али пригласил Офонаса остаться на свадьбу. Свадьба Хусейна Али и Дарии-биби вскоре должна была состояться. Все в окрестностях, подчинившихся власти Мубарака, говорили об этой свадьбе, все ждали её наступления, как ждут наступления сладкой весны или радостного лета или же щедрого времени урожая. Мубарак и вправду хотел превзойти щедростью многих и многих правителей. Он желал показать всем, что и он может расточать свои богатства, осыпать своих подданных дарами...

Все говорили о многодневных пирах и угощениях; все толковали о процессии жениха и процессии невесты; рассказывали удивительное; и в этих рассказах дорогие вина лились реками; варёный рис громоздился горами, пряные приправы сыпались, будто изобильный песок. А навстречу рассказам о грядущих яствах вступали рассказы о драгоценностях невесты и жениха, и подруг невесты, и спутников жениха. И в этих рассказах горстями рассыпались драгоценные камни, сияйно зеленели изумруды, алым светом блистали рубины, нежно светлели жемчуга...

Наконец пришёл долгожданный день. Дария-биби поднялась рано утром, совершила омовение и стала одеваться. Девушки помогали ей. Они украсили её многими драгоценностями. Теперь если бы на её красоту взглянуло украшенное цветами дерево, то непременно поблекло бы это прекрасное дерево рядом с прекрасной невестой; потому что Дария-биби в свадебном наряде виделась более прекрасной, нежели самое прекрасное дерево в цвету...