— Думаю, — вставил я, — что революция произойдет гораздо быстрее, если вы просто…

Он перебил меня, гневно сверкнув глазами.

— Если бы я был диктатором и самодержцем, я бы приказал войскам сжечь дотла эти жалкие лачуги и заставил бы их обитателей вернуться в деревню. Я бы сегодня же расстрелял Сигейраса, а других отправил бы в лагеря и тюрьмы! Но я предпочитаю, чтобы граждане моей страны бросали мне под ноги цветы, а не бомбы.

Он швырнул маленькое распятие. Оно глухо ударилось о стол.

— Пожалуйста, сеньор, не учите меня, как управлять страной. Ведь я не предписываю вам, как надо решать ваши транспортные проблемы.

— Честно говоря, — не удержался я, — предписываете.

Он пристально посмотрел на меня, затем ухмыльнулся.

— К сожалению, вы правы, — признался он. — Однако мне бы хотелось, чтоб вы поняли и мое положение.

— Но и вы должны постараться понять меня, — ответил я. — Мне, естественно, ничего другого не остается, как выполнять ваши распоряжения. Но в результате вы не достигнете главного. План перестройки для вас всего лишь предлог и не больше. Ничто не будет улучшено или дополнено — это так называемые изменения ради самих изменений. Безусловно, я сделаю все, что в моих силах. Но в конечном счете вы получите то же самое, как если бы отправили на снос трущоб свои войска. Вы лишь делаете вид, что добиваетесь чего–то грандиозного, а на самом деле впустую расходуете средства.

Некоторое время он молчал, затем, вздохнув, поднялся.

— Никогда не занимайтесь политикой, сеньор Хаклют. Вы слишком большой идеалист. За те двадцать с лишним лет, что я нахожусь у власти, я часто убеждался, что не стоит раскрываться перед людьми до конца. И все же благодарю вас. Надеюсь скоро увидеть результаты вашей работы.

Он протянул руку, только в последнее мгновение поняв, что сжимает в ней распятие. Собираясь переложить его в другую руку, он встретился со мной взглядом и молча раскрыл ладонь.

— Вы верующий? — спросил он.

Я отрицательно покачал головой, и он снова сжал распятие.

— Я вам в некотором роде завидую. Зачастую трудно одновременно быть исправным христианином и успешно руководить страной.

— Я бы даже сказал, что это невозможно, — добавил я. — Ведь решать дела страны — значит заниматься днем сегодняшним, а почти во всех религиях главное — жизнь в потустороннем мире. В этом и скрыто основное противоречие.

— И все же есть цель, к которой мы стремимся, — тяжело вздохнув, проговорил Вадос. — Подлинно христианское правительство для общества верующих — а у нас почти все веруют… Вы должны в ближайшие дни пообедать со мной во дворце. Мне очень редко доводится видеться с иностранцами, которые так близко к сердцу принимают наши заботы. Обычно я встречаюсь с банкирами, ведущими переговоры о займах, промышленниками, добивающимися выгодных тарифов, торговцами, жаждущими прорваться на наши рынки. Иногда я даже завидую тому, кто мог бы, если бы все сложилось иначе, занимать мое место… Однако я, сеньор, видимо, утомил вас. До свидания.

Он опустил распятие в карман, пожал мне руку и снова принялся внимательно изучать карту города.

25

Мне с трудом уже верилось, что всего пять недель назад я был счастлив и горд тем, что именно на меня пал выбор властей Сьюдад–де–Вадоса. Теперь от этих чувств не осталось и следа. Мне предстояло выполнить бессмысленное задание, получить причитающиеся деньги и убраться восвояси. Вот об отъезде я как раз и думал без всякого сожаления.

Мне потребовалось четыре с половиной часа, чтобы подготовить проект центральной монорельсовой станции, который точно соответствовал требованиям Вадоса. Были предусмотрены две новые пассажирские линии, складские помещения и стоянки для автомашин, которые и по праздникам будут заполняться лишь наполовину. Внешне же все выглядело превосходно; я постарался соблюсти все пропорции.

Но беда состояла в том, что в моем проекте не было никакой нужды. Это походило на тот случай, когда вы благодаря отлично поставленной рекламе искусственно создаете спрос, а затем сами хвалите себя за удовлетворение назревших потребностей. По сравнению с проектом, который я подготовил для рыночной площади, где предусматривалась действительно необходимая модернизация, соответствовавшая генеральному плану застройки города, это был план–пустышка.

К концу рабочего дня я передал проект в вычислительный центр. Применительно к нему трудно было говорить о рациональном расходовании средств. Да и какое это уже имело значение!

Я вернулся в отель поужинать.

Когда я уже приступил к еде, в ресторане появилась Мария Посадор. Я не видел ее несколько дней и, признаться, даже стал беспокоиться. Она появилась в обществе мужчины, которого я сразу не узнал, уж очень изменила его облик штатская одежда. Ее сопровождал шеф полиции О'Рурк. Но даже и в штатском он не смотрелся рядом с элегантной сеньорой Посадор.

У Марии Посадор, положение которой в Сьюдад–де–Вадосе нельзя было назвать особенно прочным, было на удивление много весьма влиятельных знакомых. И сегодняшнее несоответствие особо бросалось в глаза. Я осторожно наблюдал за ними и отметил, что О'Рурк ел с аппетитом и мало говорил, а Мария Посадор почти не касалась еды и больше говорила. Время от времени О'Рурк непринужденно хохотал, а его спутница в ответ сдержанно улыбалась. Можно было подумать, что встретились давние и близкие друзья.

Они уже направлялись в бар, чтобы выпить там кофе за шахматами, когда Мария Посадор заметила меня и пригласила присоединиться к ним. О'Рурк сначала посмотрел на нее, потом на меня, потом снова на нее, но промолчал.

Пока он не сделал несколько ходов в ответ на дебют, разыгранный Марией Посадор, его участие в разговоре сводилось к ничего не значащим фразам.

Я не мог представить себе человека, занимающего положение О'Рурка, играющим в шахматы в какой–либо другой стране, за исключением, пожалуй, Советского Союза. В Штатах или на моей родине он, чтобы отвлечься, сыграл бы скорее в покер. Тем не менее О'Рурк разбирался в игре, имел свой стиль, вполне отвечавший его темпераменту: действовал активно, даже агрессивно, сосредоточив внимание на основных фигурах, передвигая пешки лишь для того, чтобы они больше мешали противнику. Эта двоякая тактика была небезупречной, хотя, играй он со мной, ему наверняка удалось бы разделать меня, как мальчишку. Однако Марии Посадор приходилось играть с таким мастером, как Пабло Гарсиа, и вскоре она полностью овладела ситуацией на шахматном поле.

Пытаясь завязать разговор, я сказал:

— Эта игра здесь так популярна, что я удивлен, как это из–за нее не происходит стычек.

О'Рурк высокомерно посмотрел на меня.

— Мы у себя в стране знаем, что шахматы — честная игра, а боремся лишь против того, что нечестно.

Сеньора Посадор возразила.

— Но это не всегда так. Случаются ведь потасовки, если не из–за самих шахмат, то из–за ставок, которые делаются на игроков.

О'Рурк пошел пешкой и довольно улыбнулся.

— Ставки делают дураки. Вообще–то у нас гораздо больше дураков, чем хотелось бы.

Мария Посадор взяла его пешку, и он задумавшись почесал подбородок. Перед тем как сделать ответный ход, он взглянул в мою сторону.

— А сеньор сам играет в шахматы?

— Спросите у сеньоры Посадор, она выиграла у меня без особого труда.

— Сеньор Хаклют хорошо чувствует игру, — ответила Мария Посадор, не отрывая глаз от шахматной доски. — Однако ему не хватает опыта в шахматных комбинациях.

— Тогда ему надо повнимательней следить за происходящим, — вставил О'Рурк.

Он решил рокироваться на ферзевом фланге, правда, так лучше было поступить четырьмя ходами раньше.

— Если не считать того, что в жизни лишь немногие следуют правилам, то, наблюдая внимательно, можно многому научиться.

Мне показалось, что Мария Посадор предпочла бы, чтобы разговор переключился на другую тему. Но я быстро переспросил:

— Каким образом, сеньор О'Рурк?

— Шах, — объявила Мария Посадор, взяв еще одну пешку О'Рурка. — Думаю, Томас имел в виду то же, что не так давно говорила вам я. В реальной жизни, как и в шахматах, надо задумываться не только над ближайшим ходом, необходимо представлять себе всю картину в целом.